Большая и трудная работа была у таких знаменитых трудовиков, как Леонтий Моисеевич Брамсон, как уже названные Онипко, Жилкин, Семенов, Бондарев и др.
Настроения, царившие тогда в первой Думе, требовали от руководства "Трудовой группы" большой ответственности, и молодая группа, которая фактически превратилась в партию, оказалась очень трудоспособной и дисциплинированной.
Разговаривая с депутатами как консультант или слушая их разговоры как сотрудник, я узнал о многих делах, которые полиция, священники и черносотенцы позволили себе в деревнях во время предвыборной кампании. Население было терроризировано. "Подозрительных" или "опасных" просто арестовывали, чтобы они не оказывали "вредного" влияния на крестьян. Левые и социалистические газеты тоже печатали много фактов об административных злоупотреблениях во время выборов, особенно в провинции и в деревнях. Все это привело меня к мысли, что эти факты нужно привести в систему и их напечатать. Кроме того, мы все время знакомили трудовиков с "наказами", которые они привезли с собой от своих выборщиков. Это были требования, выработанные сельскими советами и общинами, чтобы депутаты их защищали в Думе и чтобы настаивали до тех пор, пока эти требования не будут проведены. В этих "наказах" было много радикальных требований, указаний, что надо изменить систему налогов, что надо иначе поставить народное образование, что надо покончить с полицейской системой, гарантировать всем свободу и т. д. Во многих наказах чувствовалось влияние социалистических партий, особенно социалистов-революционеров (С.Р.). По многим деталям они напоминали знаменитые "тетради" (cahiers), которые французские крестьяне разработали и передали своим делегатам, когда было созвано Народное собрание в начале Великой французской революции. Находя, что эти "наказы" являются очень ценным материалом для историков и для политиков, я снимал с них копии и решил обе серии этого материала проработать. В очень короткий срок я написал книгу "Как прошли выборы в первую Государственную думу". Книгу напечатали, и мои трудовики были ею довольны. Семь лет спустя я чуть не получил годовой срок "Крепости". Эпизод с этими моими двумя книжками вызывает у меня воспоминания о чудном человеке с горячим и благородным сердцем -- о Михаиле Игнатьевиче Кулишере.
Это произошло во время моей наиболее интенсивной работы в "Трудовой группе". В связи с одним вопросом, касающимся этой работы, мне пришлось посетить Кулишера. Мы вообще были хорошими друзьями. Много лет работали мы вместе в еврейском Центральном комитете. Как я уже упомянул, пришел я к Кулишеру по поводу общественного дела и случайно при мне оказались обе мои книжки. Когда Кулишер их увидел, то сразу ими заинтересовался, посмотрел и тут же отодвинул их рукой: "Это...", -- вскрикнул он. Я не могу здесь повторить этого слова, которое он употребил. Но это было очень резкое и обидное слово. Понятно, что я был очень поражен такой оценкой моих бедных книжек, которые он так жестоко осудил, даже не зная их содержания. Но мое изумление длилось недолго. Я сразу рассмеялся, потому что понял, что его экспансивная реакция вполне соответствовала его психической и духовной натуре.
Высокообразованный человек, ходячая энциклопедия разносторонних знаний, он прожил очень интересную, богатую впечатлениями жизнь. В молодые годы он был журналистом. Он занимал руководящее место в "Одесской газете", и его талантливые статьи читали со страстным интересом. Газета "Заря", которую он редактировал в Киеве много лет, выделялась своей смелостью и отважной защитой демократических идей в то время, когда в Киеве бушевал известный реакционный генерал-губернатор Дрентельн. На этой газете воспитывались политически и культурно многие молодые читатели.
Позднее Кулишер был вынужден поменять свою профессию. Он стал адвокатом, и в новой профессии он опять показывает свои огромные знания. Он был известен как глубокий и высокообразованный юрист.
Но как ни значительна была его деятельность публициста и адвоката, журналистика и право являлись для него ежедневными, хотя и нужными, но все-таки обыкновенными занятиями. Свою праздничную, истинно духовную атмосферу он находил в науке, социологии, истории религиозной философии, древней истории, этнографии. Эти науки разжигали в нем энтузиазм, в этих высоких материях его душа находила тот свежий воздух, в котором он нуждался. С его исключительной любовью к науке могла соперничать только его горячая преданность еврейскому народу, которому он служил всю свою жизнь, как настоящий духовный рыцарь, отдавая русским евреям в самые тяжелые моменты их жизни всю свою энергию и все свои знания.
Формально Кулишер был убежденный безбожник, но на самом деле его любовь к науке имела глубоко религиозную почву. Вот почему он так резко осудил мои книжки. С точки зрения его подхода к науке моя попытка объяснить проблемы народного представительства на 30--40 страницах была профанацией; и дать обозрение кровавой драмы, получившей в России название выборной кампании, на 70--60 страницах -- еще большей профанацией. Так я его понял. В реакции Кулишера выразилось его отношение к серьезному печатному слову, а его резкое выражение вызвало у меня смех, потому что не имело ничего общего с какой бы то ни было оценкой книги.
Справедливости ради следует подчеркнуть, что Кулишер сразу спохватился, что выразился слишком крепко, и, чтобы сгладить впечатление, он обратился ко мне со словами: "Вот ваша книга о Забайкалье -- это серьезная научная работа, не то что эти книги". Начинать с ним дискуссию мне не хотелось, чтобы его не огорчать. Я переменил тему, и мы продолжали беседу в мирном тоне.
Само собой разумеется, что описанный эпизод никаким образом не повлиял на наши добрые дружеские отношения.
Свободное копирование
