Глава 24. Новая глава в моей биографии.
Наступил апрель 1899 года, и я себя снова стал чувствовать очень плохо. Это все еще сказывались результаты моей чрезмерной работы, когда я писал свою книгу. Доктор нашел, что я нуждаюсь в продолжительном отдыхе, и посоветовал мне провести летние месяцы на даче. Тогда я решил поехать на лето в Житомир и поселиться в его окрестностях на одной из дач, которыми он так славился.
Мне предстояло завоевать какое-нибудь подходящее место под солнцем, а для этого мне прежде всего нужны были хорошее здоровье и крепкие нервы.
По пути в Житомир я остановился на несколько дней в Сморгони, где жила моя сестра со своей многочисленной семьей.
Когда я приехал в Сморгонь осенью 1898 года, я был поражен возбуждением, царившим среди тамошней молодежи. Святой дух обновления витал тогда над чертой еврейской оседлости и будил в юных поколениях силы, которые дремали в еврейском народе целые века. Поток новых идей наводнил еврейские города и местечки. Это была настоящая духовная революция. Еврейская молодежь рвалась из своего душного гетто на свежий воздух, и ее лозунгами были "светское просвещение и духовная независимость".
Как сотни и сотни других еврейских городов и местечек, и Сморгонь была захвачена этим могучим идейным движением, и самым отважным авангардом этого движения в Сморгони были молодые девушки.
Стремление к образованию у них носило буквально религиозный характер. Не останавливались перед упорной борьбой с родителями, с близкими родственниками и с целой армией приверженцев старого, освященного традицией быта. Шли на самые тяжелые жертвы, порывали со всем и со всеми, кто был дорог, и терпели голод и тяжкие лишения для того, чтобы учиться, чтобы "припасть жадными устами к живительному источнику знания".
Пути, какими новые идеи и стремления проникали в самые глухие углы черты оседлости, были весьма разнообразны, а иногда и удивительны.
В 1896 году в бытность мою в Сморгони я как-то разговорился со своей старшей племянницей о том, имеет ли она возможность доставать книги для чтения и что именно привелось ей уже прочесть. И велико было мое удивление, когда эта 14-летняя тогда девушка, назвав несколько интересных книг, а также русских классиков, между прочим поделилась со мною тем огромным впечатлением, которое на нее произвела драма Гауптмана "Потонувший колокол", а также "Ткачи". Она охарактеризовала обе пьесы с художественной точки зрения и высказала свое мнение об основных идеях этих двух художественных произведений. Это была оценка развитого интеллигентного человека, одаренного несомненным художественным вкусом и отлично понявшего идейный смысл обеих драм.
Слушая ее, я просто не верил своим ушам. Но Рони мне разъяснила эту загадку. В Сморгони в то время жил мелкий землевладелец "народник" по фамилии Синицкий, который себя посвятил просветительной деятельности в среде сморгонской еврейской молодежи. Вел он эту работу конспиративно, так как большинство учащихся были девушки. А чтобы русский человек просвещал у себя на дому еврейских девушек -- это казалось сморгонским ортодоксальным евреям величайшим грехом.
Но Синицкий вел свою работу очень умело. Он организовал несколько кружков молодежи, и на собраниях этих кружков штудировались классики -- русские и иностранные. Ученики и ученицы писали рефераты, которые прочитывались в соответственном кружке, а затем всеми присутствующими обсуждались. Молодежь тянулась к Синицкому, как молодые побеги к солнцу, но сколько здоровья и слез стоило этой молодежи, особенно девушкам, это участие в кружках Синицкого! Секрет этих занятий у Синицкого в таком местечке, как Сморгонь, скоро был раскрыт, и между "отцами" и "детьми" завязалась отчаянная борьба. В семьях разыгрывались тяжелые сцены. На учеников и особенно на учениц Синицкого их родители и родные обрушивались часто с фанатической злобой. Их ругали, проклинали и даже нередко подвергали побоям.
"Отцы" отравляли жизнь своим "детям" не только за то, что они учились у Синицкого, но и за то, что они вообще учились. Боялись, что, поучившись в Сморгони, юноши и девушки захотят продолжать свое образование в гимназии, а затем в университете, убегут из дому, и тогда Бог знает, что с ними случится, особенно с девушками.
Моя сестра и муж ее далеко не были фанатиками и все же они вели жестокую борьбу с дочерьми, которые были охвачены поистине страстным стремлением к образованию. "Зачем им география, история, какая-то литература? -- говорили моя сестра и ее муж. -- Только напрасная потеря времени". И не раз они сгоряча бросали тот или другой учебник в печку.
Но стремление к просвещению стало для моих племянниц святой страстью, и никакие угрозы и преследования не в состоянии были их запугать. Днем их посылали в хедер, оставалась ночь, и в три-четыре часа ночи, когда в доме все были погружены в глубокий сон, обе мои племянницы вставали и принимались за русские учебники и книги и готовили заданные им уроки до тех пор, пока в доме не пробуждалась жизнь. И после таких бессонных ночей они снова уходили в хедер. Вот какой ценой они получали свое образование! Это было настоящее мученичество.
Легко себе представить, как дороги и милы мне стали мои племянницы, когда я обо всем этом узнал! Младшей моей племяннице было всего 11 лет, и руководила ею ее старшая сестра, настоящая героиня духа, несмотря на то, что ей было всего 14 лет.
Не удивительно, что я с первых же дней моего пребывания в Сморгони в 1896 году почувствовал глубокое духовное родство с этой удивительной 14-летней девушкой.
Она часто мне писала и делилась со мною своими переживаниями и сомнениями, и я ей с радостью отвечал, стараясь в ней поддерживать бодрость духа и по возможности разрешать ее сомнения. А когда я наезжал в Сморгонь, то мы уже не упускали ни одного момента, чтобы поговорить по душам и обсудить вопросы, которые нас обоих интересовали или волновали.
Так мы постепенно все сильнее привязывались друг к другу, пока эта привязанность не превратилась в большое взаимное чувство.
Свободное копирование
