Свистуха, несмотря на присутствие интеллигентных дачников, была настоящей деревней, еще более настоящей, чем абрамцевское Быково, но мое сердце уже было отдано Абрамцеву. Деревня была более настоящая, но — чего я тогда не понимала — такой красоты, таких неведомым художником скомпонованных пейзажей там не было. (Так ли это? Или моя любовь к Абрамцеву обманывает меня?) В деревенском стаде были не только коровы, но и овцы, я потом видела, как их стригли — поспешно и грубо; овцы вздрагивали, на их черной или серой коже появлялись кровавые ранки от ножниц. Вскоре после приезда мы пошли с Марией Федоровной за околицу и увидали поле, на котором росли очень зеленые растения с очень синими мелкими цветами. «Ты не знаешь, что это такое? — спросила Мария Федоровна. — Это лен». Для меня лен был чем-то древним, старинно русским, исконно деревенским.
Купанье в Свистухе было прекрасное, но Мария Федоровна ставила меня в мучительное положение, требуя, чтобы я купалась голая. Все девочки и взрослые женщины купались в купальных костюмах или трусах. А я уже была не ребенок. Мария Федоровна исходила из своего характера: она бы, не стесняясь, даже если бы ей вслед отпускали иронические замечания, разделась и прямо, ничего не прикрывая, пошла бы к воде и таким же образом вышла бы из нее на берег. А я чувствовала себя голой среди одетых и опять не такой, как все: моя упорная нагота выглядела каким-то юродством. Правда, вряд ли кто-нибудь обращал на меня внимание, но я чувствовала себя униженной. Так было, пока Варвара Сергеевна не стала говорить Марии Федоровне там же, у реки, я расслышала только отдельные слова: «природная стыдливость» и т. п. После этого разговора Мария Федоровна разрешила мне купаться в трусиках, и мне стало намного легче.
До настоящего леса было идти далеко, и Мария Федоровна так далеко, кажется, уже не ходила. Я отправлялась за земляникой в далекий лес с Варварой Сергеевной и Ирочкой и в другие далекие прогулки шла с ними. Варвара Сергеевна очень любила Ирочку, это было заметно. Еще она любила мужа, а он ее нет (или не очень). Мария Федоровна заметила, что он уезжал с дачи вместе с черноглазой молодой женщиной (и я видела их вдвоем на станции), и мы стали жалеть Варвару Сергеевну. Муж Варвары Сергеевны был русский немец, слегка мефистофелевского типа, темноволосый, с резкими чертами лица и всегда ироничный, довольно зло и мрачно. Варвара Сергеевна очень старалась, чтобы дома у них все было ладно, и сама держалась так, как будто у нее все хорошо. Она была довольно высокая, не толстая, но круглая, мясистая, с толстыми ногами, на которых она ходила легко, пружиня. И мать и дочь — голубоглазые, глаза навыкате, у матери больше, чем у дочери. И говорила Варвара Сергеевна немного воркующим, уютным голосом. Мне кажется, что я ей не нравилась. Но я не понимала этого и не задавалась вопросом, приятно или нет мое общество. В какой-то деревне я после убеждений Варвары Сергеевны и своих страхов и колебаний, нарушая запрет, пила в первый раз в жизни сырое молоко. До леса мы шли дорогами в полях, иногда рядом были невспаханные участки земли с травой и кустами. Хотела бы я теперь побывать на таком просторе, в такой тишине (в июне еще с вибрирующим на высочайшей ноте пением жаворонков в большом, свободном небе), с таким чистым воздухом — этого уже нигде нет. С нами ходила десятиклассница Наташа, совсем уже девушка. Она не соответствовала моим идеалам красоты, и я не видела ее прелести, а она была тоненькая и гибкая, с маленькой головкой и тонкими чертами лица. Опять: меня удивляли ее свобода действий (она сказала, что поедет в Москву смотреть фильм «Большой вальс»[1]) и ее вкусы (как можно бросить деревню, природу ради кино). Пока мы шли по полям, Варвара Сергеевна предложила нам спустить сарафаны сверху и идти голыми по пояс и сама так сделала. Я с радостью обнажилась, без всякого стыда, а Наташу Варваре Сергеевне пришлось уговаривать: «Ты же не жирнотрясущаяся». Варвара Сергеевна разговаривала с Наташей почти как с взрослой, с Ирочкой как с ребенком, а со мной разговор плохо получался. С Наташей я почти не разговаривала, не умела.
На суставах пальцев ног у меня появились шишечки, которые остались навсегда, а на подошве ноги появился нарост. Мария Федоровна и Наталья Евтихиевна определили, что это мозоль, ее парили, но дотронуться до нее ножницами было невозможно. Мне стало больно ходить, купили в аптеке «мозольные кольца», а ведь все это отнимает юность. Наконец осенью пошли в поликлинику, оказалось, что это не мозоль, а особая бородавка, и мне ее вырезал еще нестарый хирург с бородой и голубыми глазами. Меня положили на стол, под спину подложили какое-то устройство с проводами (я думала, что через него пропускали электрический ток) и заголили меня снизу до пояса. Я считала, что нечего стыдиться врачей, но было все-таки как-то неудобно перед бородатым хирургом. Было нестерпимо больно, у меня лились слезы, я никогда не думала, что могу быть так несдержанна: стала стучать здоровой ногой, с которой не был снят башмак, по стулу рядом со столом, на котором лежала, а хирург стал мне вытирать слезы куском ваты, и было приятно видеть его сочувствующие голубые глаза.
Свободное копирование
