Стоило ли родиться... - 80

Железные дороги приближают отдаленные места к Москве: Ярославская приводит с собой хвойные деревья, Белорусская — березовые рощи. В Абрамцеве чувствуется Север, но только намеком на грустную бедность северного пейзажа.

Абрамцево не подавляет бесконечными просторами и не вызывает снисхождения миниатюрностью. Оно соразмерно нам. Абрамцево скромно, оно занимает мало места и под низким, зимним и под высоким, летним небом.

Все, что есть в Абрамцеве, есть и в других местах той же полосы, и как бы искусно и вдохновенно ни был описан абрамцевский пейзаж, по описанию его нельзя отличить от любого другого пейзажа, так же или менее достойного описания.

Красота Абрамцева — в гармонии частей и целого, в богатстве, разнообразии линий и форм, в прелести отдельно взятых деталей, то есть в том, что составляет также красоту живого тела человека и других существ. Деревья, кусты, склоны берега реки хороши сами по себе и, образуя не похожие друг на друга группы, как будто скомпонованы чьим-то талантом во множество готовых и превосходных картин. И, как у всякого живого существа (чем живое отличается от произведения искусства), красота там сочетается с некрасивостью, борется с ней и побеждает.

Абрамцево не замкнуто в своей гармонии и этим не похоже на рай, оно не заключает вас в себя, не отделяет от остального мира, вы вольны покинуть его или остаться.

Абрамцево было также для меня отдохновением от мук проклятого Крылатского, бальзамом для нанесенных им мне ран.

За зиму горе мое уменьшилось, но я немного страшилась дачи, деревни, из которой, побеждая мои представления, стало выпирать то, чего бы я хотела, чтобы совсем его не было. Но уже поездка весной в Абрамцево принесла мне облегчение, а летом там и вовсе было хорошо.

В нашем доме были корова, гладкая и чистая, дававшая превосходное, жирное молоко, теленок, свинья в закутке, куры, кот и собака с деревенским именем Шарик. Никто их не обижал. Дом снаружи и внутри крепкий и чистый. Хозяева — работящие, может быть, больше, чем другие, потому что не здешние, а из Белоруссии, беженцы Первой мировой войны. Но, кроме крепкой и простой Вальки, они были какие-то печальные, и отец, и мать, и сын Ваня, который работал на заводе в Мытищах, доставляя семье деньги. Может быть, они предчувствовали свою близкую смерть: через два года хозяйка умерла от рака, хозяин — не знаю, от чего, а потом повесился Ваня.

Я, одержимая сельским идеалом, полола грядки в огороде, сгребала сено, и мне хотелось, чтобы эта работа была действительной помощью.

В конце лета, когда мы сидели на террасе, подошли хозяева и показали Марии Федоровне, что они получили в колхозе за лето: в двух тряпичных мешочках 2 кило 200 граммов пшеницы у хозяина, 1 кило 700 граммов у хозяйки. Хозяин что-то сказал, усмехаясь, а маленькая ростом, худенькая хозяйка молчала. Мне хотелось, чтобы было не так, и я винила во всем недостаток понимания, просвещения.

Но, вообще-то, наши хозяева не бедствовали, стоило только посмотреть на Вальку, как она уплетает жареную картошку со свиными шкварками.

Одно было гадкое происшествие за все лето. В воде, которую брали из колодца, стала плавать шерсть, сначала по несколько волосков, потом все больше. Полезли в колодец и вытащили оттуда труп собаки. Я находилась поодаль и видела, как женщины, стоявшие рядом с колодцем, начали плевать на землю. Мне стало противно — я пила сырую воду, черпая ее ковшиком из ведра, и меня волновало, была ли собака уже мертвая, когда какой-то негодяй бросил ее в колодец, или живая.

Не соответствовал сельской простоте столб гигантских шагов за нашим огородом, и некрасив издали и еще хуже вблизи был поселок Гравидан на высоком противоположном берегу реки.

В то время искали универсальное средство, которое излечивало бы все болезни и продлевало жизнь. Несмотря на то что одно такое средство (йод-гиперсол) было вроде бы найдено, поиски не прекращались. Таким средством должен был стать гравидан. Его делали из мочи беременных женщин.

Однажды мы с мамой пошли в Гравидан. Поднявшись к поселку, мы увидели пыльную землю, несколько бараков и домишек, обшарпанных и непрочных, тощих куриц с растрепанными перьями, рывшихся в пыли, тощих кошек и несколько женщин с большими твердыми животами, с бледными, в пятнах, лицами, в линялых бумазейных халатах. Они медленно шли от одного барака к другому, шлепая запыленными ногами, волоча стоптанные туфли.

В деревнях бедность вызывает жалость, а разваливающиеся избы готовы растаять в природе. В поселках и маленьких городишках того времени убожество возмущало, вызывало желание стереть их с лица земли.

В тот год была засуха. В Абрамцеве с его лесами (лесных пожаров в то лето не было), с холодной рекой, в которой со дна били ключи, засуха чувствовалась не очень сильно. Но однажды над деревьями на берегу Вори, далеко — запах не доходил до нас — поднялся высокий, широкий, как пустой, бесформенный рукав, столб черного дыма. В деревне решили, что горит дом, и стали охать и жалобно причитать, соболезнуя, радуясь, что не у них горит, и боясь, что загорится и у них.

По деревням начали ходить погорельцы и просить милостыню так, как это делают русские люди в несчастье: униженно, как будто они перед всеми виноваты.

Нищих и так было много, потому что многие не имели средств к существованию. Нищие были на улицах, в магазинах, звонили в квартиры, ходили по вагонам пригородных поездов, стояли на папертях немногочисленных действующих церквей. Мама, приехав однажды в Абрамцево, рассказала, что по вагону шла девочка-нищенка лет двенадцати. А тут контроль. Девочка бросилась к дверям (они тогда не были автоматическими) и выпрыгнула на ходу под откос. Мама с ужасом смотрела, как девочка катилась кубарем, а внизу встала, как ни в чем не бывало.

Нищим подавали. Они были рады всему: и корке черствого хлеба, и медной монетке, и старью. Особая категория нищих стояла у касс кондитерских магазинов. Это были чистенькие, прилично одетые старушки (другие нищие ходили в рванье), они стеснялись просить, далеко протягивать руку. Моя добрая мама щедро подавала, особенно этим старушкам. Мария Федоровна тоже подавала, и Наталья Евтихиевна; Наталья Евтихиевна только медные монеты, у нее самой было мало денег, и подавала она не столько по доброте душевной, сколько из набожности.

Но самые страшные нищие, пугавшие своим отчаянием, встречались несколькими годами раньше в Москве. Это были молодые деревенские женщины с ребенком, иногда с двумя — один на руках, другой сам идет, держится за платье матери. На них было надето все домашнее: домотканое полотно, бараний полушубок зимой и летом, платок из овечьей шерсти, лапти, онучи. Лиловыми, тугими или потрескавшимися губами они произносили почти беззвучно: «Христа ради», а когда им давали кусок хлеба, они тут же разламывали его, одну часть давали ребенку, и оба, мать и ребенок, сразу тащили кусок в рот. Одна такая нищая пришла к нам домой в Москве, и потом у нас в квартире говорили, что у нее ничего не было под тулупом, он был надет на голое тело. Это почему-то разволновало Марию Федоровну и других женщин в нашей квартире.