Конец масленицы и начало великого поста <были> мне возвещены довольно оригинально. Я сидел утром в чистый понедельник за чаем, как ко мне распахнулась дверь и буквально влетел толстый, рыжеватый поп. Он поспешно поклонился мне и, не давши мне даже спросить его, зачем он, подошел прямо к переднему углу, вынул из-под своей епитрахили требник и принялся громогласно читать что-то о изъятии меня "из руки хищного Велиара" и о том, что я "в бездне греховной валяяся" вопию ко господу. Конечно, все это относилось ко мне более, чем к кому-нибудь, потому что у меня стоял на столе молочник со сливками. Поп, впрочем, заметил его, вероятно, уж потом, как отбарабанил свой урок и закончил его аминем.
-- Это что же такое, батюшка? -- спросил я его, когда он кончил.
-- Молитва великопостная-с. Имею честь кланяться.
<-- Прощайте.>
Эта великопостная молитва напомнила мне, что и моим делом теперь; вероятно, займутся по случаю конца праздников с их катаньями, вечерами и фоль-журнеями.
И точно, во вторник же приехал ко мне Шелехов с извещением от Корсакова, что я остаться в солеваренном Иркутском заводе не могу, а должен -- по точному смыслу высочайшего повеления -- отправиться в Забайкалье, в Нерчинский горный округ. Мне дадут лишь одного казака в провожатые и известят меня, когда все формальности будут кончены, с тем, чтобы я сам назначил день отъезда.
С этим извещением, с расчетом денег и проч. заезжал ко мне раза два советник из экспедиции о ссыльных, и я назначил днем отъезда субботу <,потому что хотел подождать еще письма из Петербурга>. Расчет мой был верен, и точно М<алиновский> привез мне накануне отъезда еще письмо твое.
Я пока осмотрел свой возок, велел починить в нем кое-что, запасся кое-чем из съестного на дорогу и переписал для отсылки к тебе сцену "Прометея". Ты, вероятно, получила ее лично вместе с письмом, от студента Р<ассказова>, которого привез ко мне К<ретчер>.
Накануне отъезда приехал ко мне полицеймейстер с приглашением от Корсакова -- приехать к нему. Я заметил было, что так как я уже не остаюсь здесь и не имею никакой просьбы к генерал-губернатору, то могу, кажется, и обойтись без этого визита. Но полицеймейстер сказал мне на это, что, кажется, у Корсакова есть что-то сообщить мне,-- и я решился отправиться с ним, кстати посмотрю, что за зверь.
Корсаков принял меня очень вежливо, сказал, что не может переменить высочайшего повеления, что получил письмо от С<уворова> о делании мне всякого снисхождения и напишет в этом же смысле в Нерчинский завод к горному начальнику.
До сих пор шло ладно; но Корсаков не сумел удержаться вовремя. Он начал вдруг говорить, как дурно зарекомендовали себя политические преступники, бывшие в Иркутске, как-то Петрашевский, Львов и Бакунин, и кончил дружелюбным мне советом не ссориться с будущим моим начальством и не жаловаться на него. И во всем, что он говорил, не было ничего умного, а тут уж он показался мне совсем глупым. Я сдержал улыбку, но сказал, что, кажется, он меня слишком мало знает, чтобы выводить какие-нибудь заключения о моем характере, а относительно будущих моих действий заметил, что они будут зависеть от хода дела, а уж никак не от чьих-либо советов.
Корсаков увидал, что лучше будет просто пожелать мне счастливого пути, и сделал это. Затем проводил меня из кабинета в залу, где навытяжку дожидался полицеймейстер, и меня с ним же вернули в острог.
В Корсакове я нашел сходство с Шуваловым, не столько в лице, сколько в манере и в голосе, и это, конечно, не произвело на меня особенно приятного впечатления.
В субботу, 24 февраля, с утра уже был у меня казак; но мне пришлось еще посылать менять деньги, и я выехал только в два часа пополудни. Меня приехал проводить М<алиновский>.
Свободное копирование
