Глава 9
Мне нужно было выработать стратегию против избиений, и я решил объявить голодовку. У меня не было намерения заморить себя до смерти. Я только хотел сделать наиболее сильный ход, выбрав из всего того арсенала, что у меня был, и надеялся, что они, кем бы они ни были, что-нибудь с этим сделают и заставят Сидорова прекратить меня избивать. Я заявил Сидорову, что расскажу ему все, что знаю. За исключением засекреченной информации, я был полностью готов это сделать. Если бы он показал, что знает кое-что о моей поездке в Киев, я бы даже рассказал ему и это. Ничто из моих действий, по моему мнению, не содержало в себе чего-то плохого. В то время я еще не знал, что по всему Советскому Союзу в тюрьмах и лагерях находились миллионы тех, кто также не сделал ничего плохого. И я все еще предполагал, что, сколько бы времени это не заняло, но однажды я буду оправдан, и они признают, что ошиблись насчет меня. Но это я ошибся насчет них.
Хотя я страдал от постоянного дискомфорта, причиной которого была пустота в моем желудке, и становился все слабее и слабее, я помнил, как продолжительная публичная голодовка Махатмы Ганди отозвалась сенсацией по всему миру. А ведь он начинал как ужасно худой маленький человек – и я тоже начал оставлять хлеб на полке у окошка раздачи, когда его приносили по утрам, и отказывался подать свою тарелку для супа или каши. Я пил чай, потому что он помогал мне согреться в моей ужасно холодной камере и помогал остановить дрожь на какое-то время, а также помогал спать. Но в течение трех дней я ничего не ел.
Ни к чему хорошему это не привело. Сидоров продолжал швырять меня по комнате со словами, что я просто полный дурак, чтобы пробовать такие бесполезные трюки. По прошествии трех дней меня притащили волоком, так как я уже не мог достаточно хорошо держаться на ногах, в комнату, выглядевшую наподобие медицинского кабинета, бросили на стул, и принялись открывать мой зажатый рот сначала с помощью ножа, а потом неким специальным зондом. Затем мне в горло опустили желудочную трубку и залили в нее сладкий чай, яичный желток и жир печени трески. Я понял, что продолжать голодную забастовку бессмысленно, и сдался. Избиения то шли, то прекращались волнами, и я часто заново переживал тот же опыт видения себя со стороны – дрожащего на полу и скрюченного от боли, в кровоподтеках и рвоте.
Но мое сознание оставалось достаточно незамутненным и мой дух, как я теперь сужу об этом, был чрезвычайно высок. Я полюбил невидимое безымянное существо за соседней дверью, которое каждый день приветствовало и провожало меня. Каждый вечер он пытался обучить меня шифру: 1.1; 1,2; 1,3 и т.д. Я все не мог разгадать его. Он продолжал упорствовать. Я воспринимал его упорство как форму безусловной моральной поддержки. Даже в его простом двойном утреннем постукивании я слышал, как он говорит мне не сдаваться, что я молодец, что я смогу это выдержать, и что он переживает за меня. Это помогало мне выживать и оставаться в здравом уме в той же степени, что и сон, который мне удавалось выкрадывать при помощи своей шляпы. Если бы какой-то из этих двух вещей не было, я лишился бы очень многого.
В те периоды, когда избиения прекращались, и боль была не столь велика, чтобы делать что-либо, кроме как выходить из себя и наблюдать свое тело со стороны, я продолжал штопать свою одежду при помощи костяных игл, вытягивая нити из полотенца. Время от времени иглы из моей камеры пропадали, но мне требовалось лишь три дня, чтобы новая закостенела. И у меня было достаточно использованных спичек, которыми я пользовался для счета и для того, чтобы сделать ушко у иглы. Они также служили мне в качестве напоминания о тех днях, когда я смогу вновь зажечь сигарету для Мери и небрежно отбросить спичку в сторону.
Я пел «Don’t sit under the apple tree with anyone else but me» («Не садись ни с кем под яблоней кроме меня»), и «I’ve got spurs that Jingle Jangle Jingle», и «Anchors Aweigh», и «The Caisons Go Rolling Along». «Roll out the barrel» я хранил для особо тяжких времен, и она всегда помогала мне почувствовать себя намного лучше.
Мне часто хотелось заплакать для разрядки, но я знал, что если они увидят меня плачущим через глазок, то будут знать, что я скоро сломаюсь. Иногда я думал – мне всего-навсего двадцать два года, и все это происходит со мной! Часто меня посещали мысли, и они придавали мне сил, о том, какую историю я смогу рассказать, когда выйду отсюда! Снова и снова, когда со мной случалось что-то новое и странное, даже когда это было отвратительным или болезненным, я находил некоторое удовлетворение в предвкушении того, как расскажу об этом ребятам из посольства.
Свободное копирование
