Ответил он твердо, уверенность в души вселяя.
Он все проработал, не думал уже ни о чем
Другом, эта страсть, все иное внутри притупляя,
Владела им полностью. Лагерь был не обречен —
Он верил отчаянно в это — есть способ прорваться.
Вкруг лагеря мины рядами, но будут взрываться
Лишь камни, которые станем бросать перед тем,
Как ринуться в лес. Он еще и еще раз — тих, нем —
Просчитывал время и действия. Слушал доклады
Других заключенных тайком, за охраной следил —
Прикидывал: сколько на вышках, у склада верзил,
В какой час оружье сдают, как сменяют наряды.
Он жил, жаждал чуда, боролся со смертью — с немецкой
Ее инкарнацией, планов готовил ей слом.
И всей его группой владел не задор молодецкий,
А схватка за жизнь вперемешку с борьбою со злом.
И всеми друзьями владела чудесная сила —
Он видел — все были смиренны, храбры и красивы.
И он — лейтенант Красной Армии, русский еврей
Возмездия акт сотворял для нацистских зверей.
И знал: на него все надеются — знать, ошибиться,
Запутаться в главном, людей подвести он не мог!
И русско-еврейский, душой ощущаемый, Бог
Поможет — он чуял. И долг заставлял торопиться.
В аду — в Собиборе, где каждый из близких видался,
Быть может, в сегодняшний вечер последний разок,
Он, если так можно без дрожи сказать, наслаждался
Ребятами — теми, кого он там встретил! — Высок
Так был их порыв, отношенья нежны и небесны
Так были; здесь люди, стоящие на краю бездны,
Друг друга ценили — как мало кто в мире ценил
Друг друга, и эту любовь он навек сохранил.
Всю жизнь он потом добивался таких отношений
И воссоздавал, ретранслировал эту любовь,
И Люка, Леон и другие к нему вновь и вновь
Во снах приходили, мир делая чуть совершенней.
И вот наступил день назначенный! Утро настало.
С утра лагерь как-то особенно был напряжен.
Предчувствие в воздухе громких событий витало.
Все ждали, готовясь. Все знали, что кто-то лишен
Сегодня из них будет жизни, наверно, но души,
Взволнованы ветром спасенья, метались — аж уши
Закладывало, будто скорость набрала Земля
Другую… Старт!.. Первый эсэсовец, как с корабля
На бал, прискакал примерять свой мундир на кобыле
На белой. Одели его. Любовался собой
Пока он, уже заключенный стоял за спиной:
Вздохнул — и огрел палача топором, а добили
Все вместе его. Саша взял пистолет у нациста.
Кобылу же от мастерской отвели далеко.
«Давайте другого! Пока всё по времени — чисто!» —
Командовал Саша. Он знал: многим здесь не легко
Рубить топором или резать ножом человека,
Пусть даже садиста, убийцу родных. В эту реку
Ему было проще ступать — он уже воевал,
Лил кровь, хоронил сослуживцев, стрелял, убивал
И яростью был благородной пропитан до дрожи.
Но все получалось пока (чтоб не сглазить)! Один
К ним шли за другим палачи. Он считал и следил
За тем, как меняются смертно мучителей рожи.
Он был хладнокровен. Все двигалось по распорядку —
Девятый, десятый гад… Скоро пора выступать.
Сейчас всё по плану, но дальше придется несладко —
С оружием склад захватить и охранников снять
С постов, с ворот, с вышек — задача, увы, непростая.
Но если поймаем кураж и сорвемся, как стая,
То вдруг и получится. Все были так хороши,
Так слаженно действовали, так его от души
Все слушались, но и поддерживали взглядом, словом
И делом, что он был обязан свой план довести
До точки — всем лагерем, путь пробивая, уйти, —
И быть к неудачам на каждом этапе готовым.
Не всех палачей удалось заманить — кто уехал
Из лагеря, кто был убийствами занят, а кто
Почуял какой-то подвох. Был открыт счет помехам.
Но медлить нельзя, надо бой дать открытый, а то
Спохватятся — и преимущество мы потеряем.
Сигнал… крики… выстрелы… ругань охранников с лаем
Собак… небо белое… Лагерь сорвался с цепи.
Охранники сообразили — вопи не вопи —
И взяли в кольцо склад с оружием. Не получилось
Его захватить. А толпа уж стремилась, как рой.
Ребята стреляли оружьем отобранным, бой
Был злой и неравный. Ворота открыть не случилось.
Но несколько сотен людей, зараженных порывом
К спасенью, к свободе, к борьбе против смерти самой,
Бежали с презреньем к летающим пулям и взрывам
И рвали колючку телами и мины собой,
Делясь на куски, обезвреживали, расчищая
Дорогу для тех, кто шел следом за ними, прощая
Оставшихся после всех этих событий в живых…
Ушел он последним из лагеря. Он не привык
За время войны уже паниковать. Убегая,
Увидел нациста — кому пень колол — на крыльце.
Тот был не таким, как всегда, — измененным в лице.
И Саша стрелял в него, но не попал. И ругая
Всю жизнь себя страшно за промах, он помнил, как этот
Гад мальчика малого камнем забил на глазах
У матери. Мать захлебнулась кровавого цвета
Слезами. Был суд над ним в семидесятых годах.
Но так он и не был наказан, и умер в постели
Своей… Мины гулко взрывались, и пули свистели.
И Саша бежал, небольшой за собою отряд
Ведя. И бежали они день и ночь всю подряд.
Поскольку прикинул он, что отойдут после шока
Фашисты к утру, и поэтому нужно свалить
Как можно подальше, и Бога по ходу молить,
Чтоб Бог им помог Буг увидеть до этого срока.
Спешили они, он все спрашивал — видел ли кто-то
Леона и Люку и прочих, ушли ли они?
«Не видели? Точно?» — пытал он в десятый и в сотый
Раз тех, кто бежал с ним в ту ночь. «Саша, нет! Извини!» —
Твердили они, на бегу пожимая плечами.
И он, никого не коря, не впадая в отчаянье,
Надеялся, что убежали дорогой иной
И смогут уйти, схорониться. «Не всем же со мной
Быть рядом, ведь маленькой группой спастись много проще!»
Потом тыщи раз он на это себе возражал.
Но нынче бежал, вел людей за собой и бежал,
Леса позади оставляя, опушки и рощи…
Бежал он… Гостиница! Вот она! Он отдышаться
Не мог. И спросила дежурная: «Ну? Вы к кому?» —
«Я к Люке…» — сказал он, почуяв, что стал нарушаться
Ход времени. Злобно воскликнула: «Я не пойму!
В какой направляетесь номер?» — дежурная. «Вот он!» —
Он записи ей протянул. И она — глаз наметан —
Его пропустила, чуть сжалившись над стариком.
Ему показалось, что взгляд ее чем-то знаком,
Но он уже мчался по лестнице, не узнавая
Себя. И когда постучал он и, дверь отворив,
Увидел там даму, и, глаз глубиной покорив,
Ему улыбнулась она, он спросил: «Ты живая?» —
Опять. И опять прикусил свой язык неуемный.
«Да ты не спеши, проходи, раздевайся, садись!» —
Сказала она. Осмотрелся он. Номер был скромный,
Но для иностранцев — уютный. «Сперва наглядись, —
Воскликнула Люка, — потом я тебе все открою!»
Молчали они. Он ее не узнал, но порою
Казалось, что в ней оживала та Люка на миг,
Хоть он и не помнил лица. Червь сомненья проник
Почти в его душу, но стала рассказывать дама
О том, что она убежала, прорвавшись, в тот день,
Что после скитаний в одной из глухих деревень
Сумела спастись она — польских, священник был там — и
Он спрятал ее, перекрасил ей волосы в белый
Цвет польский, а после крестил ее — не было сил
Противиться этому. Был он хороший и смелый —
Собой рисковал, укрывая ее. Попросил —
Она согласилась, хотя и еврейского Бога
Не бросила, в сердце оставила верности много
Ему, но частенько себе задавала вопрос:
«Где был Он, когда убивали евреев?» От слез,
Быть может, себя втихаря разрывал Он на части?!
Но ей Он помог. Он и Саша. И все, кто спасен,
За Сашу молиться должны. И когда она в сон
Приходит к нему, то живее живых всех от счастья.
А после войны, взяв чужие с фамилией имя,
Она возвратилась на родину, жить начала
Сначала. О том, что творилось в дни адские с ними
Там, в лагере смерти, забыть на полжизни смогла.
И книг не читала про это, кино не смотрела.
Узнала — кто жив, но себя выдавать не хотела.
И только сейчас, на закате, она поняла,
Что время пришло, что всю жизнь этой встречи ждала.
И он ликовал! На глазах улучшалось безмерно
Прошедшее, и выяснялось, что Люка жила
На свете, как он. Выяснялось — что наша взяла,
Что он сделал дело и смерть побеждалась как скверна.
Она говорила (хоть чуть на ходу показанья
Меняла), о том, что она не погибла, что там
Не кончилась жизнь, чтобы снял он с себя наказанье
За гибель ее и что счастлива не по летам,
Что, как и у всех у живых, у нее были муки
И радости, муж, дом, занятия, дети и внуки,
Что он ее спас, что осталась она на Земле
И не растворилась, как сотни бежавших, в котле.
А просто на долгие годы из виду пропала.
Смотрел на нее он, лица напряженно черты
Пытаясь узнать. И спросила она: «Как жил ты?»
И он встрепенулся. Прозренья пора наступала.
И он ей рассказывал — как-то спеша, задыхаясь
(Она иногда отвечала улыбкой, кивком) —
О том, как попал к партизанам, по лесу скитаясь,
И год партизанил, работая подрывником.
А после, когда подошли регулярные части,
За то, что в плену был, его наказали — на счастье,
Отправили довоевать в штурмовой батальон.
Но он всем рассказывал о Собиборе, но он
Все помнил. И даже его посылали в столицу —
Он эту историю там повторил много раз.
И вышли статьи, и рассказ его многих потряс.
Он все не забыл. Но стареет — теряются лица…
И он заверял, что ни разу за жизнь после ада
Не жаловался на судьбу, не считал ее злом, —
Уверен, что все то, что с ним происходит, — так надо!
И что — и за это «спасибо», а не «поделом».
При Сталине было сурово, но было немало
И радостей — общих усилий волна подымала.
Потом стало лучше, хоть антисемитский настрой
Властей и казался уж невыносимым порой,
Но в чем-то была очень доброй страна эта, нужной,
И он приучился такою ее принимать —
Как есть. Хоть традиции многие надо сломать,
Но только не резким толчком, а работою дружной…
Потом он поведал про всех тех, кто выжил и дожил.
Кто — здесь, кто — в Израиле. Все переписку ведут.
Все были они на судах над германцами тоже —
И здесь и в загранке. Ему-то как раз не дают
Возможности выехать. Но это, вообщем, не важно!
Леон, к сожаленью, погиб. Он бежал и отважно
Сражался потом, но поляки убили его.
«Но главное, — он говорил, — не забыть никого —
И все будет правильно, жизнь потом лучше продлится —
Уж после всех нас!» И он нежно взглянул на нее
И взял ее руку. «Вот только здоровье мое
Подводит последнее время — теряются лица
Из памяти…» — «Довоевал как?» — она вдруг спросила.
«Был ранен. Лег в госпиталь, так и покончил с войной…»
Наличьем своим эта Люка его уносила
В еще незнакомые дали — он чуял… С женой —
Рассказывал — как познакомился, раненный. Вместе
Прожили всю жизнь. Но могли бы лет сто или двести.
Бывало по-всякому. Бог и берег, и хранил,
За войны наград и регалий ему не дарил,
Но длинною жизнь получилась, надежной, хорошей.
Терзает одно — этих лиц постоянный уход.
«Ребят наших путаю в снах теперь!» — «Это пройдет! —
Сказала она. — Это, Саш, расстаешься ты с ношей,
С тем грузом, который все время был, Саша, с тобою,
Под тяжестью чьей ты мстил немцам и книгу писал.
С ответственностью по чуть-чуть расстаешься земною…
Рассказывай, Саша! Ведь ты мне не все рассказал!»
И он говорил. Про судьбу, про жену и про дочку,
Про то, кем работал. Всю жизнь разложил по кусочку
Зачем-то. Про хаос, что нынче страну поглотил…
«Послушай, ответь — ты чему свою жизнь посвятил?» —
Она перебила его. Он запнулся. Но краткой
Была эта пауза. Он не обдумывал, нет.
Он был хладнокровен. Он знал, что ей скажет в ответ.
Но сердце наполнилось нехотя смутной догадкой.
«Скажи, ты — действительно, Люка?» — спросил он смиренно.
«Конечно же Люка! — сказала она. — Бог ты мой!»
И он говорил, наконец ощутив перемену,
Поняв, что отсюда уже не вернется домой.
Что все это мнится, что это уже не живое!
Что город, гостиница, люди, снег над головою
Уже не на этом находятся свете, что он
Уже умирает, болезнью, как пулей, сражен.
Что смерть позвала его в эту гостиницу, грубо
Его обманув, показав, что сильнее она,
Но горькой досады его не свалила волна,
И он не рыдал, от бессилья не дрогнули губы.
И он говорил, невзирая на то, что уж звука
Не слышалось голоса, он говорил, смертью зван,
Как будто пред ним постаревшая девушка Люка
И то, что воскресла она вдруг, — отнюдь не обман!
И так же мила она, так же ему помогает.
Казалось ему, что устами его Бог слагает
Основу для жизни грядущей без войн и расправ.
И он говорил, смерть отчетом коротким поправ.
Она его слушала, руку держала покорно.
И тут наконец он лицо ее точно узнал.
Конечно же, Люка!.. И он говорил и менял,
Ведя по-мужски себя, мир и людей чудотворно.
Торопится время. Но эти стремительность, скорость
Дают нам возможность и тратить себя, и беречь,
Повсюду преследуя скромную выгоду, корысть,
Мир сделав добрей чуть и нравственней, в землю залечь.
Пускай наши планы меняют и рушат событья
И нас проверяют на прочность в труде, в войнах, в быте,
Да так проверяют порою — что стынет душа,
И после проверки мы так дорожим всем, дыша
Над каждым, к тебе обращенным, теплом тихо, тихо, —
Чтоб нежное чувство, любовь, не дай Бог, не спугнуть.
Пускай нас пытаются с главной дороги свернуть
И жить приучить мелко, алчно, беспамятно, дико,
Но мы не сдаемся. И это до тонкости просто.
Хоть кажется невыполнимой задача порой!..
Чему посвятил я себя? Мне достались по росту
И счастье, и горе! Я — не богатырь, не герой,
Не мудрый ученый, не пылкий поэт поколенья,
Но мне довелось всю судьбу подчинить проявленью
Добра в нашем веке. На маленьком месте своем
Я то создавал — что мы все тыщи лет создаем
На этой планете и ради чего умираем,
О чем, смысл ища свой, болтаем в быту и в бреду, —
Я то создавал, сам в земном побывавши аду,
Что можно — напротив — наверно, назвать земным раем:
То время, то жизни совместной людской состоянье,
В котором не будет уж места насилию, злу,
Предательству, станет надежней любовь, постоянней,
И голод, нужда, нищета превратятся в золу.
Я жизнью своею чудесной и обыкновенной —
Цепочкой поступков, гуманностью мысли мгновенной,
Привычкой к заботе о близких, к ответу на ту
Любовь, что от них получаю, на ту красоту
Пристрастья ко мне, нетерпимостью к злости жестокой
И подлости мерзкой, страны пониманьем своей —
Закладывал камень в создание рая. И дней
Не жалко растраченных, отданных службе высокой.
Быть может, не все получалось, не все выходило,
И не награжден, не прославлен отчизной родной, —
Так я ж человек, я ведь делал лишь то, что под силу.
А кроме того, наши планы в пределы одной
Простой человеческой жизни не могут вместиться!
Они много шире! Все то, для чего жил, случится,
Но после и лучше! И даже прошедшее мы
Умеем менять, трансформировать в счастье, пойми,
Коль не отступаем в судьбы своей деле. Находит
Нас прошлое. Вот и меня ты нашла. И я рад,
Что смерть побеждаем мы… Только вот лица ребят
Мутнеют… Но ты говоришь, что и это проходит…
Она изменилась в лице. Он все понял. Но нежность
Пронзила его. Он ее за коварство простил,
И выпрямил спину. Сама госпожа Неизбежность
Сидела пред ним. И его вздох последний вместил
В себя горький ужас пред полной разлукой с родными
И счастье — опять сладко произносить ее имя
И верить, что он не оставил в аду никого,
Что вновь в самый смертный момент она с ним, для него…
И радуясь, что он уходит на этот раз с нею,
Напрягся, ответственность чтоб удержать на себе
За всех, кого любит. Но дрожь вновь возникла в губе
И он улыбнулся, чтоб спрятать волненье, бледнея.
Она повлекла его за руку мягко. Картинка
Январского утра сменилась, все стало иным.
«Пошли! — прошептала она. — Это только заминка!
Пора!» Та, что в сны приходила, явилась за ним.
Не струсил он, нет! Но на миг захотел обернуться,
Чтоб предупредить, щек любимых губами коснуться! —
Никак не хотелось снимать с себя груз этот, но
Он знал, что впервые ему выбирать не дано.
Они зашагали дорогою темной с огнями.
Она была рядом — как прежде, надежна, добра.
Они удалялись над зимним Ростовом с утра,
Теперь становясь лишь двадцатого века тенями.
Апрель 2011 г.
Свободное копирование
