Семён Григорьевич

С е м е н   Г р и г о р ь е в и ч

Да, дед! Бабушкина фамилия – Прохорова, это сейчас она по всем документам Кохман и отказывается поменять, а это фамилия по мужу, а он, да, Кохман. Семен Григорьевич.

 Замечательный был человек. Когда мне статья патриотов-антисемитов попадается, я его вспоминаю. Что вам-то сукам он плохого сделал?

 Дед наш, Люсин отец, был жутко на войне изранен. Оборона Ленинграда, он там лейтенантом насмерть стоял. Лицо не пострадало, руки-ноги тоже в порядке.

 Осколок попал ему в грудь, прямо над сердцем. И он после выписки из госпиталя стал заживо гнить. После многих операций ему вынули практически все ребра с левой стороны, отняли одно легкое. Сердце билось прямо под кожей. Работать он не мог, гнил.

 Работала одна Нина Никитична, жили они в таких условиях, что нынешние люди не поверят. Туалет далеко в середине двора, дамы туда, помахивая бумажками, дефилируют. Вода в конце улицы, на углу квартала, за ней моя худенькая Люся с ведром ходила. Зимой в холод, в гололед.

 Вот бабушка домой приходит, что она там зарабатывала? Жив ли еще? Бинты снимает, гной килограммами, воды накипятить, помыть вручную, перебинтовать снова (по два раза в сутки), бинты постирать, только война кончилась, где же их, новых бинтов понапасешься. Да и деньги. И еще еда, уборка.

 Люся, конечно, как могла помогала, но много ли она могла? В магазин сходить, за водой, убрать, посуду помыть.

 Операции Семену Григорьевичу делали лучшие хирурги страны. Архиепископ Крымский святитель Лука (в миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий), доктор медицины, профессор, мирового уровня специалист (Сталинская премия в 1944 году за труды по гнойной хирургии – после гонений и арестов, при его религиозных званиях, - трудно поверить, с ума сойти). В Крыму эта фигура очень даже почиталась, как теперь говорят, была культовой, я много об этом историй могу рассказать, но пока не в тему. Его при жизни величали святой Лука. Теперь, после смерти, он официально канонизирован, икона нарисована, памятник поставили.

 А последняя операция прошла в Киеве, в клинике знаменитого Амосова. Делала ее женщина-врач Кригер в 1957 году, и наконец удачно. Дед перестал сочиться гноем и постепенно выправился, стал работать.

 Это в те времена тоже был фокус. Лихие времена. Израненный инвалид с одним легким, более чем достаточно. Еще и еврей, а тут как раз то волна борьбы с космополитами, то с врачами-убийцами, короче, бей жидов, спасай Россию. Деда никуда не брали, кроме артелей слепых или глухих, у которых жизнь настолько не сладкая, что евреи в такой жизни уже не главная проблема.

 Так же ведь и это не все.

 Угораздило деда в 1920 году родиться в городе Александрия, в Египте. А в те времена, кто призабыл, всякий рожденный за границей самого справедливого государства на свете был заведомо шпионом, даже необходимости в расследовании не было. Родился в гнойном капиталистическом мире, кем ты можешь быть? И попытайся кем-то быть, остаться.

 А дед был ничего что больной, израненный, но живучий, полный жизни. Пошел учиться. Возраст, ранен, а закончил на одни пятерки. Потом долго, до смерти писал учащимся курсовые и дипломы.

 Еще Семен Григорьевич был артистом. Была такая форма самодеятельности, народный театр. В каждом областном центре да и во многих городах, или при больших предприятиях. Народный театр из всех этих форм – вершина. Тогда многие из талантливой молодежи там играли для практики, для характеристики перед тем, как в театральные институты идти. Я видел деда в нескольких ролях. Декорации бедненькие, без божества, без вдохновения, на что средств хватило, одежда собственная или что от настоящего театра осталось, в дар перешло, пьесы только самые проверенные, никакой самодеятельности, и наш дед не в первых, но уж точно во вторых ролях.

 Лаврами, авторитетом он гордился, но главное – дополнительное доказательство, что нет, врешь, нас так запросто не возьмешь, жив я, живой, не сдаюсь никогда. Русские не сдаются. «Евреев не убивало! Все воротились живы!» (Слуцкий).

 Не только Нина Никитична, жена, но и Люся моя всю жизнь преданно любили отца за справедливость, за живучесть. Когда он умер, врачи, которые хорошо знали его, были в изумлении. Как он жил, за счет чего? Одна сила воли. У него же внутри не осталось ничего жизнеспособного, ни одного ресурса. Другой бы на его месте спокойно бы еще лет десять до этого умер. Но то - другой.

 А наш жизнь любил, хотел быть живым, и ему удавалось, были бы силы, были бы ресурсы, о-го-го, он бы и до сих пор жил и радовался.

 Я встретил Семена Григорьевича, когда почти все уже было хорошо. Он был высок, исключительно худ, плечи вниз, под кожей, с огромными вмятинами в детский кулак величиной, бьется сердце. Он и не прятал. Летом, в крымскую жару ходил в одних трусах, грудь напоказ, видно как сердце шевелится. Мой четырехлетний племянник, Светланин сын, с детским беззаботным интересом рассматривал несовместимые с жизнью раны деда и спрашивал:

 - Ты что, дед, воевал?

 - Тебя на войне ранило?

 - Ты что, за немцев воевал?

 - Почему же за немцев, за нас, за русских воевал.

 - А чего же тогда, если за наших, тебя так ранило?

 Пуля что, в тебя задом попала?

 - Не понял. Что значит задом?

 - Ну если бы она передом летела, она бы тебя убила, а ты живой.

 Дед был живой. Живой! Таким и запомнился. По советским праздникам ветераны собирались, выпивали, а как выпьют, патриотические песни орут: «Когда нас в бой ведет товарищ Сталин...». Слуха у него не было, но орал он, ни от кого не отставал, не мог себе позволить.

Орет, на меня смотрит:

 - Завтра, Валера, мы с тобой о роли Сталина в истории поговорим, а сегодня: «Артиллеристы, Сталин дал приказ...»

 Одна из моих самых высоких похвал: дед не был догматичен, самостоятельно мыслил. Образования кое-где не хватало – война, но он был открыт для нового. Во все вмешивался, всем помочь старался, всем интересовался. Живой. И бодрый. Ходил –хромал, уставал быстро, но был живой, за жизнь цеплялся, жить хотел. И умел. И пил, хотя немного, и курил. Он и Люсю научил пить – как вдыхать, когда выдыхать, вдруг в жизни пригодится. Пригодилось.

 А позже, когда Семену Григорьевичу как инвалиду «Запорожец» дали, он вообще ожил, стал колхозников подвозить, деньги прирабатывать, радовался, машину любил. Мыл, холил. Жаль его очень, ему бы здесь понравилось.

 Дед очень хотел, чтобы я называл его отцом, папой. И я Семена Григорьевича и уважал, и любил. Но нет. Не могу. Не смог. Мой отец всю жизнь тяжким грузом лежит на мне, дыхание перехватывает, сердце замирает, жить не хочется. На второго у меня уже сил нет.