Отправляли моего отца в ссылку. Не в Сибирь, в Крым. В Крым! В рай земной. Начальником следственного отдела УКГБ Крымской области. Для Крыма он все еще был большая московская штучка, из бывших фаворитов. Поэтому его сделали и избрали членом бюро, или кем там вроде того, областного комитета партии. На областных трибунах во время демонстраций стоял. А у Мавзолея всего пару раз удостоился. И то внизу, под.
Работа куда как менее напряженная и нервная. Мелкота. Если бы кто крупный и попался, то его бы опять же в Москву переправили. Тишь да гладь. Никаких ночных вызовов. Можно сказать синекура. Опыт передавать, молодых палачей ремеслу учить. По вечерам с сотрудниками во дворе в домино гонять.
Отец-то переехал, а семья пока оставалась в Москве. Он писал много писем. Почти каждый день. Почерк у него был каллиграфический. Потом, когда на собственном следствии я каждый день подписывал протоколы, писаные следователями от руки, изумлялся. Следователи менялись, но у всех были не просто разборчивые почерки, не то что у врачей, функции противоположные, а хоть отправляй на выставку по чистописанию.
Учат их что ли каллиграфии?
Мама отвечала ему уж точно каждый день, отчитывалась. Причем сперва писала черновики. Но и в чистовиках у нее было много ошибок. Я, видимо, в нее.
Писал отец и мне. Письма писал и отдельные открытки грязновато-розового цвета с промышленными пейзажами и портретами знаменитых тракторов. Я был в раннем школьном возрасте, и письма были трудолюбиво написаны печатными буквами, чтобы я самостоятельно мог их прочесть. Одно из них, начинавшееся словами «Худенький мой Валерочка! Хорошая у тебя мама...» я когда-то знал чуть ли не наизусть, оно все было обкляксано размытостями маминых слез.
Мы пытались московскую квартиру да и прописку за собой оставить и два еще года там жили без отца, а он в Симферополе без нас. Мама по инстанциям ходила, писала, звонила, но каждый раз сетовала, что безнадежно.
Кому-то эта барская квартира была нужна, и он ее добивался, силы были не равны. Мы вынуждены были всей семьей переехать к отцу в Крым.
Квартира эта досталась Рюмину, палачу еще более знаменитому, чем мой отец. Это именно он дошел до звания генерала и поста заместителя министра ГБ едва ли не за несколько минут своего приватного разговора с вождем, после которого посадили, а позже расстреляли бывшего министра ГБ Абакумова.
К Рюмину мы еще вернемся, но тут необходимо сделать отступление. Два, даже три отступления. Во-первых, не горжусь, но для правды рассказа: Абакумова я тоже видел, сидел с ним рядом. Нет, не в тюрьме сидел, категории разные – на стадионе. И я его не помню. То есть я помню, что на стадионе «Динамо» вместе с отцом и дядей моим Иосифом был некий еще громоздкий мужчина, но кто? А дядя Иосиф, потом очень большой начальник, а тогда еще молодой, меньше тридцати лет, с укоризной говорил мне:
- Как же ты не помнишь, это ведь был сам Абакумов.
Отец меня на футбол, именно на игры «Динамо», команды своего ведомства, водил и там... Помню полный стадион народа, отец все время разговаривает и шутит со здоровенным дядькой, потом мы проходим сквозь жуткую, страшную, давящую, раздавливающую толпу народа, я у Иоськи на руках, и прямо у меня над головой морды лошадей, конная милиция коридором по обе стороны. Садимся в машины и по Горького, по Тверской под зеленый свет. Иосифа Вениаминовича эта зеленая улица на Горького прямо завораживала. Он потом стал начальником, иностранные заказчики называли его министром строительства Москвы, но зеленая улица на Горького в машине с самим Абакумовым... О-о-о-о!
Второе отступление о футболе. Отец мой очень футбол любил, и если мне верить, то и знал хорошо. Всех игроков высшей лиги наперечет. А динамовцев, мне кажется, лично за руку. Он иной раз свои комментарии приправлял словами:
- У него бабка умерла неделю назад, ездил хоронить. Не тренировался, вот и мажет.
Третье. Стал вспоминать а есть ли, живы ли еще хоть кто-нибудь, чьи имена я знал в глубоком детстве, когда жил в Москве. Еще жив равный Кукрыниксам враг капитализма карикатурист Борис Ефимов, родной брат расстрелянного Кольцова, прости меня Господи, непросто, если не сказать говенного человека. Сергей Михалков, главный гимнист страны, жив. Майя Плисецкая жива. Вроде, она позже начала. Но мои родители очень любили балет, часто говорили о нем, и я отчетливо помню, упоминали новую звезду, звездочку пока, Майю Плисецкую. Почему эти отступления подряд? Какая связь? Два месяца назад умер Бесков. Константин Бесков, тогда центральный нападающий московского «Динамо», позже тренер сборной страны. Я его на поле видел как минимум три раза, а если как люди говорят, то не меньше пяти. Отец очень ценил его. Считал, что центры лучше только в ЦДКА Григорий Федотов и Сева Бобров, именно в таком порядке. А в «Динамо» выше, чем Бескова, отец ставил только вратаря – Алексея Хомича и левого края и Сергея Соловьева. Кого еще? Семичастного? Старый уже. Радикорский? Леонид Соловьев, Блинков, Станкевич, Савдунин? Трофимов? Нет, едва ли. Может только Василия Карцева. Все они давно уже умерли.
Кончились отступления. Вперед. К Рюмину наших побед. Не Рюмин начал, то есть не он задумал, а руками, в пытках, именно он и начал, а позже стал ответственным палачом по делу врачей. Сразу после смерти Сталина, когда это дело закрыли, а самих врачей, кто еще жить оставался, реабилитировали, генерал-лейтенанта Рюмина, как в той стране и положено, и поставлено, арестовали, пытали долго и расстреляли.
Так что на двери этой чудесной квартиры номер четыре по Старопименовскому переулку четыре можно повесить мемориальную доску.
Даже две.
Она приютила по очереди двух наиболее известных следователей-изуверов.
Свободное копирование
