Но я отвлекся от рассказа о Литинституте. Описывать институтские и даже общежитейские будни я не берусь - больно их много было, да и тянет вспоминать только забавное. Например, у нас в общежитии "под руководством" рязанского поэта Анатолия Левушкина работала ерническая кафедра матерщины и порнографии, где в звании "ученого магистра" состоял и я, - что это значит, никто из нас не знал, но звучало. Остальные состояли в ней без званий. Но тоже некоторое время активно работали - изгалялись перед сном. Но потом это всем надоело.
Или вот такой смешной эпизод. Я лежу в своей постели, о чем-то думаю. Вполуха и вполне безучастно слышу, как Александр Лацис, перед окончанием института год живший в общежитии, стоя рассказывает товарищам о пользе какого-то препарата, приготовленного из телячьих мозгов, для укрепления нервной системы и умственной деятельности. Я это слышу, но пропускаю мимо ушей. Но когда Саша быстро проглатывает таблетку и запивает водой, реагирую именно на это - на прием лекарства. И спрашиваю очень дружески и участливо, без всякой задней мысли или намерения сострить:
- Ну, как Саша? Помогло?
Он сначала в недоумении смотрит на меня выпученными глазами, а потом, наткнувшись на мой сочувствующий взгляд, вдруг начинает дико хохотать. И только тут до меня доходит смысл ситуации и моих собственных слов.
Я жил в этом общежитии два с половиной года - с момента его открытия до ночи ареста. Если читатель ждет изложения каких-либо идеологических баталий, то он разочаруется. Их не было. Ведь в те времена я отнюдь не ощущал себя чуждым господствующей идеологии. Только пытался найти в муляже, в который она выродилась, живой смысл, а в этом все нуждались. Больше спорили мы о поэзии, но отнюдь необязательно в общежитии - чаще на подоконнике в холле бельэтажа.
С общежитием были связаны всякого рода забавные и незабавные происшествия, проистекавшие из борьбы за дисциплину и посещаемость лекций. Нарушителей дисциплины проще всего было отлавливать в общежитии - они были всегда под рукой.
Секретарем партбюро был у нас начальник военной кафедры, полковник Львов-Иванов. Был он монументален, но не очень образован. Это иногда давало комический эффект. Потом, уже в ссылке, я где-то прочел,что он легендарный герой Гражданской войны в Сибири, чуть ли не командир знаменитого партизанского полка Красных орлов. Сам он о своих заслугах особо не распространялся - возможно, из осторожности (всегда от этого могла потянуться ниточка и затянуть), возможно, из скромности, возможно, по обеим причинам. У меня есть основания думать, что человеком он был неплохим, но в качестве духовного руководителя такого учреждения (а считалось, что партбюро отвечает за идейность кадров) - нелеп. Тем более в такое бурное время, когда партия властно вторгалась в эстетику и творчество. Он и сам это понимал.
- Василь Семеныч! - просил он нашего умного, доброго и ироничного директора В. С. Сидорина, от которого, собственно, я и узнал об этом разговоре. - Василь Семеныч! Ты б хоть рассказал мне что-нибудь об этом проклятом Декадансе. Ну хоть когда он родился и когда помер... А то неудобно получается. Все: "Декаданс, Декаданс", а я - секретарь партбюро и не знаю...
Думал ли он, махая шашкой впереди своих Красных орлов, что на старости лет ему предстоит еще вести борьбу и с каким-то недобитым Декадансом!..
Так вот, этот Львов-Иванов однажды после начала занятий заглянул к нам в общежитие и обнаружил меня в постели. В женском общежитии кто-то тоже манкировал занятиями. Вот что произошло в реальности. А вот как это на радость коллективу выглядело в его изложении на собрании:
- Товарищи! Что ж это творится у нас с дисциплиной? Давно прозвенел звонок, все должны быть на занятиях... А на деле? Захожу в мужское общежитие - там Мандель без штанов! Захожу в женское общежитие - та же картина!
Еще какие-то забавные штришки. До определенного момента орденоносцы получали деньги за ордена и имели право на одну бесплатную поездку по железной дороге в год. Правило это было введено до войны, когда орденоносцев было сравнительно мало и надо было их выделить. Во время войны количество орденоносцев быстро увеличивалось, но пока они сидели в окопах, а в тылу были только раненые, которых было сравнительно мало, это никого не беспокоило. Да и глупо было бы обесценивать ордена в тылу воюющей армии. После войны начали демобилизовываться, и количество получающих льготы сильно возросло. Это ложилось бременем на казну, не рассчитанную на то, чтобы платить долги своим подданным. А поскольку война кончилась, с фронтовиками можно было уже не церемониться. Вот и вышел указ, отменяющий все материальные льготы для орденоносцев. Причем делался вид, что указ издан в ответ на многочисленные просьбы самих орденоносцев.
В нашем общежитии, где основной контингент населения были фронтовики-орденоносцы, для которых по их студенческому положению эти деньги, а особенно билеты, были существенным подспорьем, указ был принят, прямо скажем, без восторга. Особенно раздражала ссылка на желание самих орденоносцев. Помню, как в разгар разговора на эту тему - ораторствовал в тот момент Гриша Поженян - в комнате появился Максим Толмачев, которого Поженян звал почему-то Мосей и считал прижимистым.
Максим, как и еще несколько наших ребят, родом из деревни или райцентра, получал из дому продовольственные посылки. Посылки эти были не ахти какие - состояли в основном из сушеной картошки, но и она казалась роскошью, ее готовили в котелках, она распространяла невероятный аромат. Особенно когда после неурожая 1946 года отменили все дополнительные продталоны и когда продовольственное положение в тех московских домах, где нас подкармливали, тоже соответственно ухудшилось. Настроение у нас было смутное. Помню, как мы сидели - я, Поженян и Бахнов - и сами для себя выдвинули лозунг: "Не загибаться!" В это время из кухни - где-то у нас там еще была маленькая кухонька, но где именно, я так и не узнад за ненадобностью, - с котелком вернулся Толмачев, послушал наши разговоры и подбодрил:
- Ни хрена, ребята! Не пропадем...
Поженяна это взорвало:
- Ишь ты, Мося! Переживем!.. Сидит, уминает котелок картошки - так каждый переживет!
Никакого антагонизма или зависти по поводу котелков у нас не было. И сейчас это было скорее подтрунивание.
- А, Мося! - набросился на вошедшего Гриша. - Чего тебя не было так долго? Понимаю - ты, гад, бегал в Кремль просить, чтоб орденские деньги отменили! Зачем?
Толмачев опять ухмылялся. Уж кто-кто, а он бы бегать в Кремль без крайней нужды не стал. И отнюдь не из-за прижимистости. Насчет того, чем был минувшие два десятилетия Кремль, он отдавал себе отчет лучше большинства из нас.
Так получилось, что по-настоящему мы с ним разговорились только незадолго до моего ареста. Он очень глубоко переживал то, что сделала революция с Россией.
Но главное, за что я ему благодарен, не это. Этого я все равно тогда еще понять не мог. Он открыл мне Тютчева и некоторых других поэтов XIX века. Ведь до этого я жил только в советской поэзии, а в том, что ей предшествовало, по-настоящему ощущал только Пушкина и Лермонтова. И то, что он заразил меня любовью к Тютчеву, было очень важно. Особенно перед арестом. Не скажу, что сразу избавился от своей "идейности" (точней, псевдоидейности), но все же стал восприимчивей и шире. Видел я его после ссылки, он работал в какой-то редакции, мне рассказывал о Твардовском. Но потом я его из виду потерял. Жаль.
Свободное копирование
