III.
Я совершенно втянулся в художественные занятия, сознавая, что должен вернуть то, что было упущено в течение пятнадцати лет корпусной жизни. Я помнил слова Брюллова, что учиться рисовать следует с детства так же рано, как учиться говорить, чтобы уметь высказать, что чувствуешь и сознаешь. Я рисовал сутра, рисовал вечером, и часто ночью вставал, чтобы зачертить сон или представлявшиеся мне фигуры.
Летом 1849 года отец мой взял отпуск и собрался ехать с нами в деревню Павловку, мою родину. Но деревня меня не привлекала. Моей дорогой тетки Тикованы не было в живых, дочери ее -- тоже; к тому же я рассчитывал летом ходить в скульптурный класс днем, чтобы рисовать с антиков, а по вечерам -- дома, с эстампов и своих гипсов; чаще посещать Эрмитаж и к осени сильно подвинуться в технике. Ехать в деревню, к которой охладел и которую забыл, мне не хотелось, и я отказывался. По этому поводу у меня были серьезные беседы с братом Алексеем, который уговаривал ехать, убеждая тем, что с гипсов я успею рисовать целую зиму, тогда как теперь представляется случай ознакомиться с живой натурой и природой. Наши прения кончились его победой; я сдался и начал собираться. Дорожные сундуки были вытащены, и прислуга занялась укладкой. Нас, отъезжающих, было много: отец, сестра, пять братьев, горничная, два лакея и повар. Оказалось, что нет достаточно места для багажа. Отец спрашивал каждого: "Нет ли чего лишнего?" -- оказалось, что у всех только необходимое. Начался пересмотр вещей и... о ужас!.. мой багаж почти весь вытащили вон, и тощая вновь отказался ехать. Что же вытащили? Гипсовые руки, ноги и античный бюст. Сколько с их стороны было смеха, который вызвал во мне огорчение до слез. Что я буду делать без гипсов?., рисовать каких-то мужиков или баб, деревья! отстану я от товарищей!..
Однако меня успокоили, и я поехал со всеми. Выехали мы весело; проезжая по городу, братья дурачились, раскланиваясь с публикой; только я был хмурен. Тогда еще железных дорог не было, кроме одной Царскосельской, и езда на лошадях давала возможность знакомиться с народом и местностью. Меня начали занимать физиономии ямщиков, их молодецкая ухватка, небрежно и красиво наброшенные кафтаны; степенность манер; живописность нарядов; почтенные головы стариков; поющие нищие; дурочка, пришедшая на ярмарку за тридцать верст в одной рубашке; продавщицы бубликов и ягод; дети, красиво сгруппировавшиеся около бабушки... Я зачерчивал все с бьющимся усиленно сердцем, торопясь уловить, что мог. При этом я отмечал буквами цвета одежд. К сожалению, теперь редко встречаются одежды, сделанные собственными руками крестьян: фабрики, вместе с железными дорогами, вытеснили самостоятельный вкус народа, который подавляется безвкусием, а прочность заменилась гнилью.
Зачерчивая и записывая все, я обращал внимание на шитье рубах и полотенец, на резьбу наличников у окон, форму и резьбу на воротах, на крыльце, киотки... Довольства я не видел, и нередко ямщиком на козлах или форейтором бывали дворяне, нисколько не отличавшиеся от мужиков.
В Москве мы остановились в доме, где я был еще ребенком и который впоследствии принадлежал В. А. Перовскому. Я вспомнил давно прошедшее: свое детство и мать, комнаты, трюмо, двор и сад, обнесенные забором, каланчу. Дом находился на Новой Басманной {Дом, построенный из сосновых брусьев гужевого дерева, стоял необшитый; он и теперь существует, купленный купцом Алексеевым, но испорчен устройством лавок и дровяного склада. [Дом No 29, принадлежавший в начале 1900-х годов -- П. С. Алексееву. С. Б.]}. Усадьба была просторная; на большом дворе ходил журавль и паслась лошадь со спутанными ногами; в саду был пруд. В это время в доме жила тетушка моей матери, добрейшее существо; за порядком в доме и усадьбе смотрел старик Никита Сергеевич Меркулов, который ежедневно, рано утром, шел на Мясницкую улицу сверить свои часы с часами, находящимися на доме Бутенопа {[Дом No 47 по Мясницкой (бывш. Лингард и Ко). Существует до сих пор; сохранились на нем и часы, упоминаемые в тексте. С. Б.]}; затем сверял с часами на Спасских воротах, возвращался домой и, проверив все часы в доме, подходил к ручке старушки, которая, прочтя газеты, отдавала их Никите Сергеевичу.
Припомнилось мне детство, когда мы жили в этом доме; я увидел ту же комнату с колоннами и трюмо, перед которым неожиданно для всех, по моей просьбе, кудри мои были выстрижены и я причесан, как солдат. Припомнилось и сидение у окна, разглядывание проезжающих в экипажах с форейторами; полицеймейстер, сопровождаемый скачущими казаками; а также протяжный крик ночью с каланчи: "Слуша-а-а-а-ай". Слушая этот крик, и жутко было, и приятно, что кто-то меня охраняет. Теперь уж я не слышал этого крика.
В нижнем этаже дома жила слепая старушка, няня моей матери, которая, разговаривая с моей сестрой, воображала, что разговаривает с нашей матерью. У этой няни на покое жили слепые и больные от старости собаки. Когда я пожелал пойти в сад, то старушка бабушка, "Копотка" (как мы называли эту тетушку матери) меня предупреждала, "чтобы я не дразнил журавля, а то он может накинуться, и берегся лошади, так как она брыкается". Журавль был очень стар, а лошадь еще старее, и опасения бабушки были совершенно напрасны. Судьба этой лошади была очень оригинальна: когда ее запрягли в сани, чтобы ехать бабушке в баню, она заиграла, ее отложили, и с тех пор уже никогда не закладывали.
