Часть вторая
I.
Лето 1848 года я провел в С.-Петербурге и охотно посещал Академию Художеств, где в то время не было классных занятий. Художники, рассыпавшись по всей России, упражнялись в рисовании и писании с натуры. Скульптурный класс, куда я приходил, был ничто иное, как большая зала, наполненная гипсовыми слепками с античных статуй, торсов и бюстов. В. конце залы было забрано досками довольно пространное отделение, отведенное в виде мастерской скульптору Беляеву, работавшему в натуральную величину статую на звание академика. Он приходил на работу ежедневно с утра и уходил с наступлением вечера. Кроме Беляева и меня, случалось приходить двум-трем ученикам, и то не надолго.
Сижу я и рисую; Беляев проходит мимо, всматриваясь в меня. Желательно было мне, чтобы этот прилежный художник дал свой совет. Вот, вижу, он выходит из мастерской и подходит ко мне.
-- Не согласитесь ли вы зайти на минутку ко мне в мастерскую? -- спросил он.
-- Очень рад...
При входе в мастерскую Беляева я увидел глиняную фигуру в рост какого-то юноши. Беляев попросил меня стать перед окном.
-- Позвольте, голубчик, воспользоваться вашими глазами, которые имеют такое хорошее очертание.
Я согласился; и с этого началось мое знакомство с Беляевым. Он лепил с меня глаза, шею и верхнюю часть груди. Статуя изображала Давида с головою Голиафа, за которую он получил звание академика {В. настоящее время эта статуя перенесена из Академии в Музей Александра III [ныне Русский Музей] и значится в каталоге под No 1543.}.
В этом же 1848 году в Петербурге была холера, по случаю которой произошли беспорядки, между прочим, на Васильевском острове, близ Андреевского рынка {И тут же, на рынке, были наказаны кнутом, через палача, двое.}.
Узнал я, что К. П. Брюллов заболел холерой и, захватив лекарство, поспешил к нему на помощь; нашел его в постели и в судорогах. Я посоветовал ему тотчас же принять принесенное мною лекарство и согреть ноги; но Брюллов лекарство принять не решился и ученики его меня не поддержали. Огорченный, я отправился к доктору Канцлеру, лечившему Брюллова. Доктора дома не оказалось; в приемной сидели больные, в ожидании его сел и я тут же. По приезде своем Канцлер по очереди спрашивал каждого; я с нетерпением ждал, когда он обратится ко мне, и тогда объяснил, что Брюллов болен, что я хотел дать ему лекарство, рекомендованное доктором Смельским {Старший доктор Пажеского корпуса.}, но что Брюллов лекарства не принимает без его, Канцлера, разрешения.
Канцлер нетерпеливо выслушал и сказал: "Лечите вы или я -- кто-нибудь из нас двух; если больной будет принимать ваши лекарства, то лечить его я отказываюсь..."
Это было начало моего знакомства с Канцлером, весьма почтенным и знающим свое дело врачом, с которым впоследствии я был довольно близок. Он был главным доктором больницы св. Марии Магдалины, находившейся под попечительством моего отца. Н. И. Пирогов ценил знания Канцлера и говорил, что нет надобности вскрывать умершего, которого выслушивал Канцлер, так как он определял болезнь безошибочно. Кроме знания и добросовестности Канцлера, следует упомянуть о нем с признательностью за его бескорыстие. С бедных он не брал деньги, что было мне хорошо известно.
Холерические припадки Брюллова были прекращены искусством доктора Канцлера; но Брюллов страдал давно другою серьезною болезнью и не вставал с постели. Имея дозволение посещать его мастерскую, находившуюся в академическом дворе (куда Брюллов почти никого не допускал), я нередко пользовался этим и оставался часами в мастерской, рассматривая начатую картину "Осаду Пскова". В стороне от картины были видны гипсовые слепки лошадиных частей в натуральную величину, сделанные для Брюллова профессором П. К. Клодтом. Мастерская освещалась большим окном, свет которого ударял в полотно. На некотором расстоянии от картины помещался турецкий диван, на котором свободно можно было рассматривать начатую работу, углубляясь в мысль художника.
Чистое небо освещало сцену битвы, но оно местами закрывалось дымом от взрыва городской стены. Пролом был сделан, и из него духовенство, одушевленное религией, в праздничных ризах, с хоругвями и образами шло навстречу неприятеля. Русские воины, под предводительством князя Шуйского, гонят ляхов. В середине картины монах на пегой деревенской лошади, с крестом в руке, несется на врага, а за ним, с топором и вилами, ломится народ. Под Шуйским пала серая лошадь, в богатой сбруе, повернув голову на своего седока, который, соскочив с нее, бежит к войску. Направо -- жестокое единоборство русского воина с поляком. На польском знамени, с надписью "Rex polonia", ветер сделал складку, скрыв букву "R", так что вышла надпись "ex polonia" {Игра слов: "Rex" в переводе с латинского "царь", "ех" -- "бывшая", получается "бывшая Польша".-- Примеч. ред.}, древко надломилось.
Вся картина дышит религиозным воодушевлением, патриотизмом и национальной ненавистью. Русская дружина, идущая на врага, совершенно отвечает духу картины. Нет сомнения, что это общее воодушевление и ненависть будут иметь решительное действие; врагов погонят, разобьют -- и этот момент сейчас наступит. Картина осталась неоконченной.
Как часто в академическом зале, в полной тишине и одиночестве, я восхищался другой дивной и грозной картиной Брюллова: "Последний день Помпеи".
Здоровье К. П. Брюллова плохо поправлялось; он отправился на остров Мадеру, потом в Италию, где в 1852 году скончался. Мир праху твоему, дорогой и гениальный наш учитель!
Хотя я прилежно занимался живописью, но отец мой не оставлял мысли определить меня на службу, предполагая, что, рано или поздно, мне могут пригодиться в русской жизни чины, которые дадут мне возможность более независимого существования, особенно в случае моего охлаждения к художеству. Переговорив с директором почт Ф. И. Прянишниковым, он предложил мне зачислиться у него на службе с тем, чтобы жалованье, которое причиталось мне, шло чиновнику, исполняющему мою обязанность. Я вознегодовал на отца за такое предложение, означавшее, во-первых, неуверенность в моем желании всецело отдаться художеству, а, во-вторых, я находил нечестным получать чины чужим трудом. Отец не возражал, и дело замолкло.
В отдельной от отца квартире, у Малой Невы, на Среднем проспекте Васильевского острова, где жили братья Алексей и Николай с Виктором Арцимовичем, наняли и для меня комнату в два окна, служившую мне мастерской; за альковом помещался мой письменный стол и кровать. Мастерскую я выкрасил мумией; стены убрал гипсовыми статуэтками, слепками с антиков и торсом Лаокоона; окна завесил снизу серым солдатским сукном -- свет был приятный и покойный. Кроме дивана, табурета и зеркала {Для проверки своих работ.}, не было ничего. В этой келье я был счастлив; любил запираться на ключ, рисовал и громко читал Илиаду в переводе Гнедича.
Брат Алексей служил тогда в канцелярии Государственного Совета, Николай -- в таможне (в Университете он был на Восточном факультете; по окончании курса поступил в таможню; оттуда в институт восточных языков; потом в министерство иностранных дел, внутренних дел, народного просвещения и, нигде не найдя себе удовлетворения, бросил службу, уехал за границу и, прожив много лет в Англии, живет теперь в Красном Рогу), Арцимович -- в сенате. Стол его вечно был завален бумагами; бумаги лежали на этажерке, на стульях, на полу -- и он до поздней ночи сидел и писал или в полголоса читал дела. Нередко случалось ему, от утомления, засыпать над работой, и тогда мы тихонько тушили у него свечи; пойманный на месте преступления, он, с досады, выбранит нас школярами и опять примется за работу.
Брат Алексей, в свободное от службы время, занимался литературным трудом и много говорил со мной об искусстве во время наших прогулок по отдаленным линиям острова. Братья Александр и Владимир были тогда студентами и жили с отцом. Собирались мы почти ежедневно; и тогда бывали горячие, молодые разговоры и веселье -- без попоек, о которых я тогда не имел понятия.
Иногда посещал нас старик, учитель рисования Пажеского корпуса, Рыбин, маленький, рябенький, нюхавший табак. Воспитывался он в Академии Художеств, одновременно с Брюлловым, и рассказывал, что Карл Павлович, (в то время Брюлло) еще мальчиком, отличался своим талантом, и все считали его гением; за булки и разное съестное он помогал товарищам получать хорошие номера за эскизы и рисунки. Старик Рыбин любил искусство и радовался, глядя на мои успехи, прилежание и перерождение из пажа в художника.
Брат мой Александр -- большой шутник, предупредив нас, чтобы мы его не выдали, переодетый вошел в комнату, где с нами беседовал Рыбин, вмешался в разговор, свернул на художество и резко презрительно отзывался об искусстве, упрекал меня, что я променял блестящую военную карьеру на ремесло. При сценическом таланте брата, в парике, с измененным голосом, странными манерами и надменным выражением лица, он не был узнан Рыбиным. Разговор становился задорнее; брат напал на Рыбина и до того взволновал бедного старика, что стало его жаль; но, вместе с тем, нельзя было не любоваться, как этот скромный человек смело отражал удары и горячился все более и более, особенно, когда брат резко сравнил художника с сапожником.
Рыбин изменился в лице, готов был ответить дерзостью, но в это время... спорщика не стало. Он мгновенно снял парик, с шеи -- орден, принял свое обычное лицо и сочувственно тронул колено Рыбина, который уже, взяв из табакерки щепотку, приготовился возражать. Старик разинул рот и замер от удивления. Он долго не мог успокоиться и придти в себя. Чай, добавленный значительным количеством рома, уладил дело.
В это время посещали нас товарищи по училищу правоведения брата Алексея и Виктора Арцимовича: князь Дмитрий Оболенский, Варенд, князь Багратион, Егор Барановский и др. Тогда же мы слушали чтение Ивана Сергеевича Аксакова, только что написавшего "Бродягу". Обедали мы ежедневно у отца, куда приходил два раза в неделю обедать А. В. Устинов {Александр Васильевич Устинов, бывший кадет I корпуса, отставной полковник, бывший директор Виленской гимназии и руководитель детей кн. Кочубея, получая пенсию в тысячу рублей, исходил пешком почти всю Европу, а затем приютился на Васильевском острове, в скромной квартире, которая была наполнена книгами и эстампами.}, и беседа шла о заграничной жизни, художественных произведениях и исторических событиях.
Нередко посещал нас на нашей холостой квартире и гр. Дмитрий Андреевич Толстой, о котором брат мой Николай говорил, что он далеко пойдет по службе, так как заметно пробивал себе дорогу. Однажды брат Николай заметил нашему общему портному -- Шар-меру, что у Толстого коротко пальто, совестно видеть, когда он идет по Невскому проспекту с портфелем в министерство, а из-под пальто виднеются пуговицы вицмундира. Шармер засмеялся и ответил, что граф Д. А нарочно заказал такое пальто. Предсказание брата оправдалось: гр. Толстой скоро составил себе служебную карьеру и сделался впоследствии министром.
