XIII.
С переходом моим в Пажеский корпус, в 1845 году, во мне воскресли добрые чувства, и я переменился к лучшему. Не помню, кто меня привез в корпус, но очень хорошо помню, что исправлявший должность директора Николай Васильевич Зиновьев (по случаю отпуска за границу директора Павла Николаевича Игнатьева) встретил меня очень немилостиво.
-- Вы не можете быть приняты, -- сказал он.-- Аттестация ваша самая дурная, и вас надо было бы перевести не сюда, а в кантонисты. У вас 4 балла за поведение {Из 12-ти, а за 3 балла переводили в кантонисты.}: вы аттестуетесь скрытным, злым, упрямым, грубым и дерзким, лентяем и шалуном.
-- Это неправда.
-- Как неправда?
-- Там все могли написать, но это неверно. Я совершенно не скрытен и не зол; а ежели был упрям и дерзок, так потому, что со мной были несправедливы, грубы и напрасно наказывали.
-- Ну, хорошо, посмотрим.
Зиновьев ушел в классы, а я остался в спальнях с ротным командиром, полковником Карлом Карловичем Жирардотом. Он меня обнял одной рукой и сказал:
-- Ну, мой милый, с вами здесь грубо обращаться не будут; даете ли слово измениться, быть вежливым и вести себя хорошо?
-- Ежели со мной будут обходиться хорошо, то я даю слово вести себя хорошо.
- Вот так-то, милый, и надо. Я уверен, что мы проживем хорошо.
Жирардот мне понравился; у меня заговорило сердце, и во всю мою бытность в Пажеском корпусе я был с ним в самых хороших отношениях {[О Жирардоте см. в "Записках революционера" Кропоткина, который вынес от него иное, резко отрицательное впчатление. С. Б.]}. Он всегда был ласков, офицеры тоже; розог и в помине не было. Инспектор, полковник Иван Федорович Ортенберг, был также добрый, шутил с нами; и никогда я не слышал никакой брани ни от кого. Учителя были хорошие.
Приехал Игнатьев из-за границы и на всех нашумел, меня постращал за дурную аттестацию 1-го корпуса; но этим дело и кончилось. В. бытность его случилась при мне однажды экзекуция, за неприличную шалость в классе во время отсутствия учителя. Игнатьев всех бранил, хотел было сечь и меня, совершенно невинного, но оставил в покое, а главного виновника, А. Г., высек крепко перед классом, на манер порки 1-го корпуса, и исключил из Пажеского корпуса.
По наукам меня посадили в 4-й класс, а на следующий год я перешел в 3-й класс. В это время из корпуса выбыл Игнатьев и место его занял Н. В. Зиновьев, о котором я говорил. Его директорство было покойнее и мягче, нежели Игнатьева.
В это время у меня пробудилась любовь к рисованию, и я проводил все свободное время в рисовании. Дома познакомился я с отставным полковником Александром Васильевичем Устиновым, очень образованным, умным человеком, который своими рассказами об Италии, о виденных им картинах, статуях и зданиях имел на меня очень большое влияние, и я мало-помалу охладел к Суворову и Наполеону, которыми был прежде увлечен. Каждую субботу, приходя из корпуса домой, я проводил время в комнате брата моего Николая, которого очень полюбил и который постоянно переводил мне из иностранных книг о художниках и их произведениях. Глубоко я был ему благодарен и до сего времени вспоминаю его доброе участие, желание помочь мне и удовлетворить мою любознательность. По воскресеньям и в праздники я постоянно ходил в Академию, в мастерскую барона П. К. Клодта, лепившего в то время лошадь на Аничкин мост. Брат Николай познакомил меня со своим товарищем кн. Александром Голицыным, через которого я имел доступ в галерею графа Строганова (в его доме у Полицейского моста). С моим братом и без него я часто посещал Эрмитаж.
