authors

1427
 

events

194041
Registration Forgot your password?
Memuarist » Members » Lev_Zhemchuzhnikov » От кадетского корпуса к Академии художеств - 5

От кадетского корпуса к Академии художеств - 5

19.08.1839
С.-Петербург, Ленинградская, Россия

V.

 В 1839 году, августа 19-го, я был привезен из Царского Села в Петербург и переведен из Александровского малолетнего в Первый кадетский корпус {[О пребывании автора в I кадетском корпусе и о существовавших там нравах ср. Воспоминания Н. А. Крылова: "Кадеты сороковых годов", в "Историческом Вестнике", 1901 г., No 9. С. Б.]}. Нас привели в неранжированную роту, к командиру капитану Михаэлю.

 Мне уже было известно, что капитан этот чрезвычайно сердит и больно сечет. Поговорив с нами, Михаэль спросил, знаем ли мы его. Я сказал, что слышал о нем. Он спросил: "Что же вы слышали? -- "Я слышал, что вы злы, сердиты, вас все боятся, и что вы очень больно сечете". На лице Михаэля появилась недовольная улыбка. Однако, я ему понравился; он меня позвал к себе и угостил огромным стаканом кофе.

 Пришло время нашего экзамена, чтобы по знаниям разместить в классы, но экзамена не сделали и рассадили, кажется, по росту. Я попал в класс, где все уже знал, так как проходили те же предметы в прошлом году. Я был доволен, что отличаюсь знанием от прочих; но мало-помалу забывал пройденное и разленивался.

 Учил нас французскому языку Миранд, весьма оригинальная фигура. Большой полный старик с морщинистым лицом, крючковатым носом, бритый, с огромными черными крашеными бровями и черным, как вороново крыло, париком, с невозможно сделанным хохлом в виде крючка, и с широкими завитками на висках и затылке. Говорили, что он из оставшихся в России барабанщиков Наполеоновской армии. Крайне грубый, он стучал неистово в классе камышевой палкой (палками и тут, как в Александровском корпусе, снабжали учителей в классах). Однажды он явился очень серьезный и подвыпивши, вынул из кармана кошелек, высыпал монеты на кафедру, отсчитал сколько-то и по числу их выставил в классном журнале для отметок столько же нулей, ни у кого не спрашивая урока; подремал, походил по классу и ушел. Кадет нашего класса, Нотбек 4-й, нарисовал карикатуру Миранда грифелем на аспидной доске, которая попала в руки начальства, и бедного Нотбека больно высекли перед всем классом, с расстановкой и наставлениями; ему было дано более пятидесяти ударов. Карикатура лежала в головах.

 Учитель русского языка Орешников был рыженький, в коротких штанах с пятнами, из кантонистов. Каждый почти раз приходил он в класс подвыпивши и, бывало, уговаривал нас сидеть тише, когда слышал, что вдали на галерее скрипит дверь, из боязни, чтобы инспектор, услыхав шум, не вошел. Он таинственно произносил, указывая на дверь: "Господа, дверь скрипит; инспектор идет", -- и при этом облизывался, потирая себе штаны спереди, где было желтое пятно.

 Я совсем предался маршировке, которой нас учили в неранжированной роте и ружейным приемам, -- и скоро перещеголял почти всех. Это меня довольно часто спасало от наказаний и доставляло различные выгоды. Целый день и вечером, когда все занимались уроками, я обучался маршировке у солдата, приготовляясь быть посланным ординарцем к государю. Михаэль, при моей маршировке, любовался мною, как я шел, держа ружье, и у меня не шевелился штык, несмотря на кивер и тесак, надетые на мне, и говорил, указывая товарищам: "Земчужников идеть, как стрела летить" (он был из евреев).

 Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание. Тех, которым предстояли розги, отпускали на воскресенье к родителям; при этом над ними посмеивались, как и над теми, которым предстояли те же розги, но почему-либо они оставались в корпусе. Эти пользовались до понедельника особым снисхождением, и их не лишали лакомого блюда, а, напротив, часто дежурный офицер сам отдавал им свой пирог, булку или говядину, гладя по голове.

 Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая первую, вторую и т.д. смену, в последовательном порядке; при этом нас выстраивали попарно, и по команде нога в ногу мы шли в залу. У Михаэля в карманах, за галстуком, в рукавах был запас рукописных записок, с каждыми мелочами, замеченными в течение недели. Рекреационная зала была громадная и по середине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок), по количеству лиц в смене. Скамейки были покрыты байковыми одеялами; тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали или они раздевались, клали или они ложились из молодечества сами на скамью; один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих двух солдат были подмышкой запасы пучков, чтобы менять обившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху, и Михаэль иногда приговаривал: "реже! крепче!"... Свист, стон -- нельзя забыть ... Помню неприятный до тошноты запах сидевшего у меня на шее солдата, и как я просил, чтобы он меня не держал, и как судорожно прижимался к скамье. Маленькие кадеты и новички изнемогали от страха и боли, мочились, марались и их продолжали сечь, -- пока не отсчитают назначенного числа ударов. Потом лежащего на скамье выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платье секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет. Крепкие и, так называемые, старые кадеты хвастались друг перед другом, что его не держали, а тот не кричал, показывали друг другу следы розог, и один у другого вынимали из тела прутики; рубашки и нижнее белье всегда были в крови -- рубцы долго не заживали {Такая же частая, но еще более жестокая порка производилась над служащими у нас солдатами, как нам было известно из их же рассказов. Битье солдат по лицу считалось пустяком. Михаэль был роста небольшого и подпрыгивал, ударяя кулаком солдата в зубы и окровавляя ему лицо.}.

 Понедельники наводили на всех ужас. Бывали и счастливые случайности. Однажды привели меня в залу, в числе прочих, во время экзекуции, что делалось тогда для устрашения. Под крик бедняков и плач новой приведенной смены, однажды я незаметно все подвигался к выходу и убежал в дверь; пустившись по галереям, мимо квартиры Михаэля, вниз по лестнице, за ворота в сад и через луг к пруду, через который был мост, и спрятался под мостом. По галерее я слышал за собой сначала погоню, но потом -- никого. Сижу под мостом и жду, что будет. Спустя непродолжительное время, слышу, меня зовут, громко выкрикивая фамилию, -- я молчу; ходили через мост у меня над головой, еще звали ... наконец все стихло. Прошло еще время, и я рассчитал по звукам отдаленных барабанов, что первые часы урока кончились и начались вторые; я вылез и пошел... куда? -- отправился прямо на квартиру Михаэля. В. передней я встретил его жену и попросил, чтобы она за меня заступилась, -- и успешно, так что меня избавили от наказания.

 Между нами упорно держались рассказы, что наши офицеры, Михаэль и Черкасов (оба жестокие), сильно пострадали во время бунта новгородских военных поселений, где они тогда служили. Дух ли жестокой аракчеевщины сидел в них, или жестокая система воспитания, введенная прежним директором, философом Клингером {Клингер в 1780 году вступил в русскую службу и был назначен директором первого кадетского корпуса. См. о нем "Вестник Европы", 1899 г. Февраль (стр. 640).}, пустила такие глубокие корни -- судить не берусь.

14.10.2021 в 10:39

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Idea by Nick Gripishin (rus)
Legal information
Terms of Advertising
We are in socials: