III.
Из малолетнего отделения я уже перешел в 3-ю роту, в 1-ое отделение (их было три). Тут, мы не понимали почему, нам начали завязывать наши длинные рубашки узлом, ниже ступней, и заставляли спать, держа руки сверх одеяла. Нашлись такие, которые объяснили нам причину мудрого распоряжения.
Классной дамой нашего отделения была "мамзель Бониот", дочь старушки Бониот. Она была не молода, гораздо взыскательнее своей матери, и мне скоро начало от нее доставаться. У нее был любимец, граф Гауке (Иосиф, впоследствии я с ним сошелся в Пажеском корпусе); она баловала его, не позволяла до него дотрагиваться и подходить. Меня взяла досада, и я его однажды толкнул изо всех сил обеими руками. Он упал с криком и плачем.
На другой день утром мамзель Бониот пожаловалась директору, который каждое утро обходил всех выстроившихся кадетов. Когда мы напились в столовой молока и все ушли в классы, я один, дрожа и бледнея, остался в огромной зале по приказанию директора, который ходил взад и вперед. По команде его: "Розог!" -- солдаты засуетились, а я заплакал во все горло. Меня повели в просторный чулан, раздели, растянули между двух стульев и дали четыре удара розгами, рукою солдата-ламповщика Кондрата.
Я вернулся в класс с директором; когда он ушел, сидевшие возле меня кадеты шепотом спрашивали: сколько ударов и больно ли? Я отвечал, а сам едва сидел на жесткой деревянной скамейке и чувствовал, что подо мною как будто горела пачка спичек. Во время перемены уроков, когда я вышел из классной комнаты, кадеты начали приставать, чтобы я показал рубцы; я не хотел, но наконец согласился.
Так, мало-помалу, я грубел и свыкался с обычаями и порядками корпуса, но очень часто вспоминал свою крестную мать, Тиковану, Павловку и украдкою плакал...
В этой же роте я сдружился с Китаевым, который был слабее и несколько моложе меня. Часто мы говорили с ним о путешествиях, хотели странствовать, ходили вдвоем, во время гуляния, к забору и там выкапывали глину, из которой лепили кирпичики; затем я начал делать скамеечки и пр., и этому учил меня Китаев. Успехи в рисовании и наклонность к лепке уже в то время доказывали мое влечение к искусству, более чем ко всему другому. Следовало бы в этом возрасте дать мне возможность заняться в этом направлении.
Скоро я прослыл силачом и отважнейшим в роте. Такие кадеты были и в других ротах и пользовались общим уважением; они были неопрятнее всех. Мамзель Бониот не любила меня, часто наказывала и секла; секла собственноручно или приказывала сечь девушкам в ее присутствии. Сек меня реже, но больнее, директор, а еще больнее инспектор. Удары его давались налету; держали меня два солдата за руки и ноги, полураздетого на воздухе, а третий солдат хлестал пучком розог (запас которых стоял в углу), пока Мец не скажет: "Довольно". Число ударов доходило до тридцати и сорока. После экзекуции я уже сам показывал товарищам рубцы от розог и щеголял ими. Брат Владимир часто обо мне плакал; он был благонравнее, прилежнее меня, и его любило начальство. Нередко я был прощаем и избавлялся от розог слезами и неотступными просьбами брата. Его часто брали к себе Хатов и Мец, а я во все мое пребывание в корпусе был позван к Хатову два раза и, вероятно, по просьбе брата, да к инспектору раз.
Кроме Китаева, с которым я был приятель, еще я сдружился с кадетами Березицким и Якубовским. Часто я ходил с ними по зале, когда все играли и шумели, и рассуждал бог знает о чем. Они рассказывали о своей родине и описывали жизнь свою до поступления в корпус; я наслаждался, слушая их.
В каждой роте Александровского корпуса находились по два и по три дядьки. Это были отставные, заслуженные солдаты различных полков гвардии. Я с ними сдружился, слушал их сказки и рассказы о походах, менялся с ними булкою на черный хлеб, и нередко, после рассказов, видел во сне войну и сражения.
Александровский кадетский корпус (где держали до 10 лет) имел на меня влияние -- худое и хорошее. Я считаю хорошим то, что я выучился, порядочно для своего возраста, говорить по-французски и отчасти по-немецки; науки мне давались легко. Дурно было то, что я огрубел, очерствел и развил слишком силы физические.
Старик директор был добр, классная моя дама не зла, но тот и другая постоянно бранили меня за то, что хмуро смотрю, наказывали меня часто розгами и, как я полагаю, вследствие существовавшей тогда системы. Что касается инспектора, то он мне всегда казался странным; он никогда не прощал и, вместе с тем, как будто и жалел. Во время экзекуции стоит, бывало, опершись спиной или плечом о стену, закроет себе лицо рукой или даже платком и после целует; слезы текут непритворно, а иногда задаривал чем-нибудь или брал к себе.
Нравственность воспитанников была чрезвычайно чиста; даже тогда, когда они ссорились между собою, не слышно было грубых бранных слов, что объясняется хорошим домашним воспитанием большинства, а отчасти и присмотром.
Однажды случилось необыкновенное происшествие, наделавшее много шуму. В одном из старших классов, при осмотре классных книг (что делалось инспектором очень часто, и за помарки и рванье строго наказывалось), на листках книг нашли надписи фамилий двух кадет с самыми неприличными бранными словами.
Начались допросы -- никто не признавался. Допросы продолжались несколько дней, но без успеха. Мец роздал всему классу бумагу и перья и заставил писать по своей диктовке. Рукописи отобрали и начали сличать почерки с надписями на книгах. Пять или шесть кадет были отобраны. Мец решил пересечь весь класс, дав по два удара каждому, и крепко высечь тех, на кого было подозрение; с них он и начал. Высек больно шестерых и, готовясь сечь весь класс, дал день на размышление. В рекреационное время кадеты сидели в классах под строгим присмотром. Розги были приготовлены в большом количестве, и Мец, растрепанный {По растрепанной прическе мы узнавали расположение его духа.} и нахмуренный, вошел в класс, встал по средине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам. Кто, глядя на него, расчувствовавшись, плакал, а кто от страха. Троих уже высекли, как один из кадетов К. признался; он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К., заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил.
Все это расстраивало мои нервы и действовало на воображение, так что стоило мне задуматься, устремив глаза в одну точку, например, под скамью противоположной стены залы, и тут среди шума, крика и беготни нескольких сот детей, я видел, смотря по желанию: карлика или что другое. Часто во время ходьбы по зале в довольно ясных очерках я видел божью матерь с младенцем и показывал ее своим приятелям; но они ничего не видели. Когда я ложился спать, были те же видения, но в других позах и положениях: мне представилось однажды, как божья матерь умерла и как клали ее в гроб; и был испуган. Гуляя по саду, я всегда видел в облаках разные фигуры и сцены. Каждые две недели повторялся сон одного и того же содержания: приезжали разбойники, поили всех нас человеческой кровью и давали кусочки человеческого мяса; я часто держал это мясо во рту и украдкой выбрасывал его. После них являлась одна и та же девушка, с которой я сидел и говорил; она была, будто бы, моя сестра, я ее любил, целовал и испытывал чувство, чуждое мне в мире действительном. Но затем она постепенно превращалась в колоссальную змею, которая, извиваясь по коридорам и лестницам, исчезала {Не мудрствуя лукаво, я только скажу, что этот периодически повторяющийся сон с приобщением нас наезжавшими разбойниками, был отражением детского впечатления. Приехал к нам в Павловку священник с причтом, что было для меня необычно, и сказали мне, что будут приобщать всех, в том числе меня и брата Владимира телом и кровью Христа. Пришло духовенство к нам в детскую и приобщили нас. Проглотив невольно кровь, я тело удержал во рту и, воспользовавшись уходом всех из комнаты, вынул кусочек, посмотрел на него и скорее забросил в уголок. Факт этот нахожу не лишним сообщить родителям и воспитателям.}.
Нередко во сне я представлял себя зодчим, и мне являлся черт, который со мной сдружился и учил меня строить дома; вскоре я сделался его соперником в искусстве. Он учил меня прыгать по лестницам здания и я, действительно, на другой день, наяву, прыгал через восемь или девять ступеней и спускался по перилам лестницы с верхнего этажа в нижний. Однажды во сне я играл с антихристом в карты и заставил его провалиться сквозь землю, показав ему козырями кресты (трефы). Но он опять явился за моей спиной, схватил меня за плечи и так сжал, вдавив большой палец между ключицей и плечевой костью, что на другой день мне казалось, что я не могу без боли пошевелить плечами. Под влиянием этого сна, я научился так давить плечи моим товарищам, что никто из них не выдерживал без крика. Мы все верили в черта, колдовство, домовых и ведьм; и эти верования вселялись в нас нашими дядьками; мы даже одну из классных дам наших, м-ме Эссенберг, считали ведьмой, и некоторые из кадет уверяли, что видели у нее хвост, признак ведьм.
