...К числу самых коротких людей дома Аксаковых принадлежал М. Н. Загоскин. Я редко встречал таких простосердечных и добродушных людей. Загоскин весь и всегда постоянно был нараспашку. Его бесхитростный, простой патриотизм часто доходил до комизма. Когда он бывал в расположении духа, он говорил без умолку и рассыпал в своем разговоре цинические пословицы, поговорки и выражения, сам восхищаясь ими и смеясь от всей души. Его круглое румяное лицо, вся его фигура -- маленькая, толстенькая, но хлопотливая и подвижная -- как-то невольно располагали к нему... Все в нем было искренно до наивности. Он имел взгляд на жизнь нехитрый, основанный на преданиях, на рутине, и вполне удовлетворялся им, отстаивая его с презабавною горячностию. Если кто-нибудь не соглашался с его убеждением и оспоривал его, он выходил из себя: черные глаза его сверкали из-под очков и наливались кровью, он топал ножками, размахивал руками и отпускал такие словца, которые можно только слышать на улице... Новых идей, проповедываемых молодежью, он терпеть не мог. "Поверь мне, милый, все это чепуха, -- говорил он К. Аксакову, -- завиральные идеи, взятые из вашей немецкой! философии, которая, по-моему, и выеденного яйца не стоит... Русский человек и без немцев обойдется. То, что русскому человеку здорово, -- немцу смерть. Чорт с ним, с этим европеизмом, чтоб ему провалиться сквозь землю! Тебя, Константин, я люблю за то, что ты привязан к матушке святой Руси. Эта привязанность вкоренилась в тебя потому, что ты воспитывался в честном, хорошем дворянском семействе, -- ну, а уж твои приятели... Этих бы господ я..." Загоскин останавливался, сжимал руку в кулак и принимал энергическое выражение...
Загоскин разумел под приятелями Аксакова в особенности Белинского, которого он сильно недолюбливал. Ненависть его ко всему иностранному была забавна... "Пьют лафиты, -- говорил он, -- да разные иоганисберги и шато д'икемы и хвастают этим, а не знают, что у нас есть свое родное, крымское, которое ни в чем не уступит их д'икемам и лафитам".
Однажды Загоскин пригласил меня обедать. За обедом он усердно угощал меня красным вином. "Каково винцо-то? -- приговаривал он, -- букет-то какой!" Вино мне действительно показалось недурным, и я похвалил его... "Ну, а какое это вино?" -- спросил он, устремляя на меня проницательный взгляд и улыбаясь. -- Я не знаю... -- отвечал я, -- лафит, кажется?.. -- "Ах вы, европейцы! -- вскрикнул Загоскин, -- лафит! лафит!.. Нет, милый, я с Депре с вашим не имею знакомства... Это вино чисто крымское, из винограда, созревшего на русской почве... Чем оно хуже вашего лафита?.. Да и Депре-то ваш ведь надувает, я думаю, вас: он продает вам втридорога то же крымское, выдавая вам его за какой-нибудь шато-ла-роз, а вы смакуете да восхищаетесь: какой лафит! 15 р. бутылка! -- а мне эта бутылка стоит 3 р. 50 к.! Пора нам стряхнуть с себя иностранную, дурь!.." Загоскин не знал иностранных языков, но когда он сделался директором московских театров, он почел необходимым учиться по-французски и учился без учителя. Он просто выучил наизусть почти весь лексикон Ольдекопа (память у него была удивительная) и говорил по-французски презабавно, большую часть без артиклей. Когда одна придворная дама в театре, в царской ложе, спросила у него бинокль, Загоскин начал отыскивать его по столам и стульям и метаться из угла в угол (он был очень рассеян) и потом, подойдя к даме, сказал: "Ублие, прянсес"...
Несмотря на мою близость с Белинским, Загоскин обнаруживал ко мне большую внимательность и расположение, вероятно потому, что встретил меня в доме С. Т. Аксакова, с которым он был очень дружен.
-- Мы его сделаем москвичом, -- говорил Загоскин Аксакову, ударяя меня по плечу. -- Ему надо показать Москву во всей красоте. Я свезу его на Воробьевы горы.
Загоскин пригласил С. Т. Аксакова и меня обедать к себе. Он жил в Петровском парке на собственной даче. Тотчас после обеда был подан кабриолет и, к удивлению моему, с английской закладкой.
-- Едем, едем... пора! -- говорил мне Загоскин. -- Эй, человек, шляпу, пальто!.. да не забыл ли я чего?
Он хватался за свои карманы, шарил на столе, не отдавая себе в рассеянности отчета, чего он ищет...
-- Табакерка-то со мною ли? -- спрашивал он у лакея... -- Здесь, здесь! -- кричал он, ощупав ее в кармане.
Наконец мы вышли на крыльцо. С. Т. Аксаков провожал нас. Загоскин сел в кабриолет и взял вожжи.
-- Садитесь, садитесь скорей, -- говорил он мне. Я сел... Лошадь поднялась на дыбы и рванулась.
-- Не погуби, Михаил Николаич, молодого-то человека. Ты мне за него отвечаешь, -- кричал нам вслед, смеясь, Сергей Тимофеич.
-- Ничего, ничего, милый, -- кричал Загоскин, -- я доставлю тебе его в целости. Будь покоен!..
От Петровского парка до Воробьевых гор пространство огромное. Надобно проехать через всю Москву. До Триумфальных ворот мы проехали благополучно; но путешествие наше по Москве было сопряжено с опасностями на каждом шагу. Загоскин при каждой церкви опускал вожжи, снимал шляпу и крестился; лошадь начинала нести. Я замирал от страха и стыдился обнаружить его, но наконец не выдержал.
-- Позвольте, я буду править, -- сказал я Загоскину.
-- Ничего, ничего, милый, не бойтесь... Это лошадь смирная, она уж знает мои привычки...
Когда мы выехали из Москвы, я отдохнул несколько. Въезжая на Воробьевы горы, я было оглянулся назад.
-- Нет, нет -- не оглядывайтесь, -- вскрикнул Загоскин, -- мы сейчас доедем до того места, с которого надо смотреть на Москву...
Минут через десять мы остановились. Загоскин попросил попавшегося нам навстречу мужика подержать лошадь, а сам повел меня к дереву, одиноко стоявшему на горе...
-- Ложитесь под это дерево, -- сказал он мне, -- и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучший! вид...
Я повиновался и начал смотреть. Действительно, картина была великолепная. Вся разметавшаяся Москва, с своими бесчисленными колокольнями и садами, представлялась отсюда -- озаренная вечерним солнцем. Загоскин лег возле меня, протер свои очки и долго смотрел на свой родной город с умилением, доходившим до слез...
-- Ну, что... что скажете, милый, -- произнес он взволнованным голосом: -- какова наша белокаменная-то с золотыми маковками? Ведь нигде в свете нет такого вида. Шевырев говорит, что Рим походит немного на Москву, -- может быть, но это все не то!.. Смотри, смотри!.. Ну, бога ради, как же настоящему-то русскому человеку не любить Москвы?.. Иван-то Великий как высится... господи!.. Вон вправо-то Симонов монастырь, вон глава Донского монастыря влево...
Загоскин снял очки, вытер слезы, навернувшиеся у него на глазах, схватил меня за руку и сказал:
-- Ну, что, бьется ли твое русское сердце при этой картине?
В экстазе он начал говорить мне "ты".
Чудный летний вечер, энтузиазм Загоскина, великолепная картина, которая была перед моими глазами, заунывная русская песня, несшаяся откуда-то -- все это сильно подействовало на меня.
-- Благодарю вас, -- сказал я Загоскину, -- я никогда не забуду этого вечера.
Загоскин обнял меня, поцеловал и сказал:
-- Ты настоящий русский, ты наш, -- только ты, пожалуйста, не увлекайся этими завиральными идеями, которые начинают быть в ходу. Белинский ваш -- малый умный, да сердца у него нет, русского-то сердца...
И он тыкал себя пальцем в левый бок...
С этого вечера Загоскин сделался ко мне еще благосклоннее. Он непременно требовал, чтобы я в театр иначе не ездил, как в его ложу, и очень хлопотал о том, чтобы показать мне Мочалова во всем блеске его таланта...
-- Не знаю только, удастся ли, -- говорил он: -- надо пообождать немного. В эту минуту он никуда не годится, запил, каналья!
С. Т. Аксаков при всяком свидании с Загоскиным спрашивал: "ну, что Мочалов?..", получал неудовлетворительный ответ и приходил в бешенство...
-- Погиб, кажется, окончательно этот великий талант! -- восклицал он, ударяя кулаком по столу, -- что с ним делать?
Сергей Тимофеич рассказал мне при этом, что он долго возился с ним и напрасно употреблял всевозможные усилия для того, чтобы пробудить самолюбие в Мочалове и оторвать его от грязной, невежественной жизни. Мочалову было неловко и дико в обществе образованных людей... Он давал им слово остепениться, благодарил Аксакова за участие, проклинал собственную свою слабость, несколько дней вел себя прилично, но потом вдруг незаметно исчезал, отдавался самому отчаянному кутежу с разными купчиками, напивался, буянил и кричал: "На колени передо мною! Я гений! Я Мочалов!"
-- Теперь я уж махнул рукой на него, -- прибавил Аксаков: -- едва ли вам удастся видеть его в настоящем свете; а впрочем -- кто его знает?.. У него вдруг, неожиданно еще до сих пор вырываются истинно вдохновенные минуты, особенно в "Гамлете".
-- Ну, милый, я тебе привез приятную новость, -- заговорил однажды Загоскин, входя в кабинет С. Т. Аксакова: -- говорят, Мочалов приходит в себя... Мы дадим для него "Отелло" и "Гамлета" (он указал на меня)... Только крепко боюсь я за него. Едва ли он надежен...
-- Бог даст, ничего, -- заметил Сергей Тимофеич: -- в целом не выдержит, так, может быть, минутами будет хорош...
Через несколько дней после этого на афише появился "Гамлет" с Мочаловым. Сергей Тимофеич ждал этого спектакля с большим волнением, между страхом и надеждою...
Я вместе с ним сидел в директорской ложе. Загоскина не было при начале спектакля... Перед поднятием занавеса Сергей Тимофеич произнес с беспокойством: "посмотрим, что-то будет!"
По окончании первого акта Сергей Тимофеич посмотрел на меня грустно и, покачав головою, произнес: "нет -- из рук вон плох". Во время второго акта, в сценах, где появлялся Гамлет, Аксаков уже едва сдерживал свое огорчение и негодование... Он с беспокойством поворачивался на своем стуле и шептал: "он совсем погиб!.. Еще никогда он не был так дурен вГамлете. Его просто надо прогнать со сцены". Когда занавес опустился, Сергей Тимофеич вышел из ложи совсем встревоженный и наткнулся в комнате перед ложею с Загоскиным, который только что приехал.
-- Какая гадость, -- сказал он, обращаясь к Загоскину и задыхаясь от досады: -- ведь смотреть, братец, нет никакой возможности...
-- На кого? На Шекспира? -- перебил Загоскин рассеянно и приглаживая у зеркала свои волосы... -- То-то, милый, -- продолжал он, -- вы все кричите: Шекспир! Шекспир! Гений! гений! и считаете святотатством, если из него слово выкинешь; а его надо непременно сокращать, я это всегда говорил...
Аксаков вышел из терпения, схватил Загоскина за отвороты фрака и начал трясти его...
-- Какой Шекспир! Ну какой Шекспир!.. Что ты бредишь? Не на Шекспира, а на Мочалова нет возможности смотреть... Понимаешь?..
-- А-а! -- протянул Загоскин: -- ну, да я предчувствовал, что он играть не может.
-- Зачем же ты заставил его играть? Ведь на него жалко и стыдно смотреть. Это не Гамлет, а пародия на Гамлета!..
Загоскин вспыхнул.
-- Да ведь ты же приставал ко мне: "скоро ли покажешь ты нам Мочалова? да когда ж велишь дать Гамлета?.." Ну, вот я и велел дать, а ты на меня же накидываешься.
После сцены с матерью в третьем акте Сергей Тимофеич не выдержал -- махнул рукой иуехал...
Я тоже едва усидел до конца: ни одного вдохновенного проблеска, ни одного слова, вырвавшегося из сердца; неуместные вскрикивания, неловкость движений, нестерпимая бестактность в игре... "Где же этот талант, о котором кричали все москвичи? Где же этот Гамлет-Мочалов, от которого Белинский приходил в такой энтузиазм?.."
Я вышел из театра усталый, с неприятным, тяжелым впечатлением.
Свободное копирование
