Они выстроились передо мной в шеренгу, одновременно вытащили из кармана по яблоку, потом ещё что-то. Раздался щелчок и из складных ножей, как шпаги, вылетели лезвия. Поцеловав ножи, образовали чёткий круг, скрестили лезвия в его центре и хором сказали:
- Да не отвернётся удача от басяков!
Вновь развернулись в шеренгу, разрезали пополам яблоко. Шаг к скамейке - одна половинка отложена. Потом одновременно вырезали сердцевину из второй половинки, как по команде, сжевали её, и Марк грустно, но торжественно заговорил:
- Желудки наши полны, а чаша терпения пуста. Святой человек, залей эту чашу, чтобы она переполнилась, и мы разбили врагов наших! - начав фразу с piano , Марк закончил её мощным forte.
- Да падут ниц враги наши пред нами в мольбе о пощаде, да склонят головы свои! - угрожающе завершили ребята сцену.
Этот ритуал был так красив, боевой клич Марка так мужественен, а ответ так суров, что у меня от восторга мурашки по спине пошли.
Гарик ловко открыл бутылку, разлил в половинки яблок вино и, продолжая игру, сказал:
- Отвернёмся, дети мои, от дамы. Настоящие мужчины должны переживать своё горе в одиночку. - Ребята отвернулись, и Гарик, печально вздохнув, скомандовал, - Лакаем!
Все выпили вино. Я не удержалась и захлопала в ладоши от восторга, а ребята, довольные произведённым впечатлением, дожевали свои «чаши терпения» и уже без ритуала вырезали оставшиеся половинки яблок. Гена протянул мне половинку, но Марк отвёл его руку.
- Ты же говорил, что это прелестное дитя - еврейка, - сказал он, доставая из внутреннего кармана своей белой куртки коробочку. Раскрыл её и подал мне небольшой серебряный стаканчик с выгравированной на нём восточной вязью. Такой же стаканчик, только меньше, был у нас дома. Я даже однажды пила из него вино. Папа говорил, что восточная вязь - это хвала Господу на иврите. Восхищению моему не было предела! Я подняла глаза... Сквозь частокол чёрных ресниц в меня летели весёлые синие брызги из глаз лукавого Марка.
- Еврейская девочка из приличной семьи должна пить вино только из священного сосуда, - мурлыкал он, - Лехаим, капелька, за жизнь, - и чокнулся со мной своим яблоком, продолжая заливать меня своей синевой. Мы залпом осушили «бокалы».
- Марк, здесь рыбалка запрещена! - смеясь, сказал Фима.
Под общий хохот ребят Марк встал, подсел к Генке, широко раскинул руки вдоль спинки скамейки, вытянул вперёд свои длинные ноги и, слегка склонив голову к его уху, громким шёпотом сказал:
- Готов заплатить штраф и никогда больше не ступать во влажную зелень её наивных глаз.
Помолчав немного, Гена сердито хмыкнул, встал, забрал у меня стаканчик и резко выплеснул из него оставшиеся капли красного вина прямо на белую куртку Марка.
- Ты что!? Ошалел?! – закричал Марк, и, сразу потеряв всю свою вальяжность, стал стирать с куртки красные пятна.
Гена ещё раз хмыкнул, улыбнулся и повернулся к ребятам.
- Нам пора уходить, а то у матери инфаркт будет, если мы не вернёмся к обеду, да и помочь надо ей немного.
- Ладно, ладно... Пока! - пожимая Генке руку, прощались ребята. - Созвонимся... А Марку рожу почистим, чтобы не очень лоснилась...
Мы шли с ним по тем же улочкам и дворам, а я всё думала о Марке. Он был необыкновенно красив. Тонкие черты лица, в меру длинные волнистые чёрные волосы и эти глаза... Двигался плавно, без рывков, как бы перетекая в нужную точку пространства. Чуть надменен в общении с ребятами. Почему-то вспомнились чьи-то строчки -
Как Чайльд Гарольд,
Слегка небрежен
При обращении к друзьям,
Но с дамой нежен...
Не помню, о ком были эти стихи, но к Марку точно подходили...
В каком-то дворе Гена остановился, развернул меня к себе и, глядя в глаза, тихо с тоской сказал:
- Если ты будешь так смотреть на Марка, я умру...
Жгучая краска стыда за неуёмный восторг, за мысли о синеве глаз Марка, (неужели Андрей всё ещё не умер во мне?!), залила моё лицо. Я уткнулась Генке в грудь, чтобы он не увидел моей красной рожи, поразилась, как бешено колотится его сердце и, ругая себя последними словами за неблагодарность, прошептала:
- Прости меня... Я дура...
А Генка, обняв меня, ласково гладил мою голову, целовал и шёпотом приговаривал:
- Ты не дура, нет, ты моя любимая дура...
