V БРАТЬЯ ГОРОДЕЦКИЕ
Как я уже сказал, в эту осень состоялось мое более близкое знакомство с Блоком. Меня застало немного больным первое письмо от него: "Приходите тогда-то. Будет и Леонид Семенов". Помню, я не выходил в эти дни и провел их не в той квартире, с библиотекой, где я обыкновенно жил, а у своей матери. Помню, все эти дни, если я выходил из дому, мать упрашивала меня надевать штатское пальто и шляпу вместо студенческой формы. Эти вещи принадлежали дяде, были мне велики и неудобны. Чтобы не причинять беспокойство матери, которой казалось, что со студентом на улице могут произойти всякие неприятные случайности, вплоть до снесения его трупа в морг, я исполнял ее просьбу, хотя не без неудовольствия. А тут приключилось что-то вроде нынешнего гриппа, или тогдашней доброй старой инфлюэнцы, и, к успокоению матери, я проводил время у нес, за чтением -- второй раз в жизни -- "Идиота" Достоевского. "Атмосфера" этого романа вместе с тревожными днями, с потухшим электричеством, с недавно прочитанной статьею Блока о мистицизме Достоевского и о сравнительной плоскости или мелкоте подобных же мотивов у Диккенса и у Эдгара По, вместе с той пронизывающей сыростью ноябрьского Петербурга, которая составляет фон для столь многих вещей Достоевского, -- все это так и подмывало меня, так и влекло мои ноги туда, в неведомые мне "страны" на какой-то Гренадерской набережной, где жил тот, про которого я уже год тому назад писал в своем дневнике: "Первый поэт всех времен и народов".
Как только я поправился -- не прошло и недели -- и переселился в дом Мурузи, я, не уславливаясь с Блоком ни письменно, ни, конечно, устно о дне, едва дождался вечера, когда, по моим понятиям, прилично было ходить в гости, выскочил из дому, застукал тросточкой по обсыхавшей мостовой, пробежал расстояние от Пантелеймоновской до Окружного суда, вскочил на империал "Введенской" конки и не заметил, как, приятно предвкушая встречу, предвещавшую мне столько упоительно-глубоких минут, проехал нужный путь.
Я соскочил, как только миновал Сампсониевский мост. В воздухе была сырая мгла, легкий туман. Стоял извозчик. Приблизительное направление Пути, т. е. что это туда дальше по Большой Невке, -- я знал. Но не больше. Я стал нанимать извозчика, но он не поехал за ту цену, которую я ему давал. Прошел несколько шагов, вижу другого двигающегося извозчика. Окликнул его. Он оказался без седока и согласился повезти меня к Гренадерским казармам. Хотя по пути выяснилось, что где они, возница не знал. В самом скором времени прохожие вовсе перестали попадаться нам навстречу. У кого бы спросить? -- думали мы оба, я и извозчик. И туг я увидел одинокого пешехода на тротуаре у домов. Он был единственным живым человеком на добрые две-три сотни "метров". Я остановил извозчика, не доезжая нескольких шагов до шедшего нам навстречу, высунул сначала голову из-под фартука, а потом решил вылезти и весь, спрашивая:
-- Не знаете ли, где тут Гренадерские казармы?..
И, перебивая самого себя и выскакивая весь из пролетки, воскликнул:
-- А, да это вы, Александр Александрович!
Тросточка моя от неосторожности движений, вызванной понятным волнением, покатилась вперед меня и упала, застучав посреди тротуара.
Незнакомец подошел и приблизился почти вплотную ко мне:
-- Не знаю, кто это, не вижу, не узнаю... -- сказал он своим глубоким, таким чистым баритоном.
-- Вас-то я и ищу, -- продолжал я радостно.
Узнав меня, он наклонился к упавшей тросточке. Я, конечно, предупредил его движение.
Какой он был милый!
-- Я, -- сказал он, -- к сожалению, зван сегодня к Рериху. И так как в первый раз получил от него приглашение, -- было бы неловко не пойти...
Я перебил его:
-- Ну, конечно, надо идти. Я же к вам без зова. А я пойду с вами вместе и провожу вас.
-- Отлично.
Мы пошли. Весь путь до Галерной улицы через всю Петербургскую сторону и значительную часть Васильевского острова, -- весь путь не был замечен ни одним из двух молодых людей, прошедших его. Мы еще долго простояли перед воротами Рериха, заканчивая разговор. Этот разговор я, вернувшись на конках домой, весь от слова до слова записал, заняв под него страниц четырнадцать из своей "Заветной тетради". Почти дословно приведен он и в моих "Воспоминаниях о Блоке", -- так что мне не хотелось бы повторять его еще раз. Весь он гармонизировал с петербургской ноябрьской ночью, -- ее жутью, таинственностью, достоевщиной... Я рассказал Блоку недавно виденные сны, уже записанные в мой дневник, -- сны, в которых фигурировала какая-то Женщина, "созданная" Достоевским. Он сказал мне, что переменил свое мнение по вопросу о "глубине Диккенса и Эдгара По...". Рассказывали друг другу об обмороках, о "пограничных" состояниях. Блок говорил о том, что он разучился "говорить". То есть говорить о самом главном и наиболее, единственно, важном. Соглашался, между прочим, со мной в том, что "Стихи о Прекрасной Даме" есть именно стихи об "этом"; указывал, что "Прекрасная Дама" -- "только название, термин, к тому же данный Валерием Брюсовым". Находил, что говорить об этом он может теперь только схематично, казенно, -- и не просто казенно, но "кощунственно-казенно".
Я отмечаю здесь это последнее, подчеркиваю это. Потому, что друзья его ранней юности находят, что "Блок периода "Нечаянной Радости"" (к которому он как раз тогда, пройдя через "Перекрестки" и "Ущерб", приближался) "особенно невыносим". Вследствие того-де, что, "предавая" свою чистоту, погружаясь в грязную жизнь, Блок не переставал претендовать на какое-то "учительство" в жизни. Нет же! Как и тогда, он мучился тем, что "приходится, растерявши что-то, говорить отвлеченно, казенно", и это ему казалось "кощунственным", так и всегда -- в годы, по крайней мере, близости моей с ним -- Блок вовсе не считал себя призванным к "учительству" и "водительству". Его всегда мучило -- и это было одним из его "лейтмотивов" -- то, что поэт не должен, не смеет "кощунствовать", выступая с эстрады с чтением своих "отживших" для него стихотворений. Это он называл "кощунственным". Вы помните, у Боратынского:
В душе моей одно полнены:,
А не любовь пробудишь ты, --
эти замечательные строки, в которых так просто сказано "все"? Вот это-то "волненье" вместо "любви", "схему вместо живой конкретности" Блок всегда отвергал, этого боялся, это осуждал... И с опустошенным сердцем меньше всего претендовал на то, чтобы давать пишу сердцам других. Он думал, что такая пища -- отрава.
