Воспоминания Александра Артынова - 76

Июля 7-го приезжал в селе Угодичи наследник наш Филипп Алексеевич Карр-младший поклониться на могиле деда своего Филиппа Алексеевича Карра. Он затем в 60-х годах, бывши последним уездным судьей города Ростова, посещал неоднократно дом мой. У него находились записки деда генерала-майора Василья Алексеевича Карра о походе его против Емельки Пугачева, которые он обещал дать мне почитать, но не успел; смерть прекратила жизнь его; не знаю, сохранились ли они у его сына, молодого Карра, или нет. Этот последний был у нас в селе Угодичах в 1880 году, но сельский наш начальник, какой-то Иван Воронов, не счел для себя нужным заняться с ним. Я об этом узнал чрез день и много жалел о том, что не было даже благоразумных людей обласкать его и в волостном правлении. Он являлся по своей надобности именно за получением с нас оброка.

Обстоятельства мои в это время по торговле в лавочке поправились, и я по-прежнему стал ездить на любимом своем коньке, то есть писать о ростовской старине, приводить в порядок давно оставленное это мною любимое занятие. В былое время, когда я проживал по месяцу и более в Петербурге, всегда записывался в библиотеку Александра Смирдина[1] и сверх того через товарища своего и односельца Андрея Семенова Мухина, торговавшего в игрушечном магазине родного своего брата Ивана Семенова Мухина, выбывшего в петербургское купечество (он пожертвовал для Богоявленской церкви 6000 рублей серебром) в Садовой улице, в доме генерала Балабина, познакомился с приказчиками гг. Глазуновых и Заикиных, торговавших в книжных магазинах в доме Императорской публичной библиотеки[2]. Через них я имел доступ за всеми справками в эту библиотеку; что без них это мне было недоступно. Один из приказчиков Глазунова, зная иностранные языки, читал мне много для меня интересного, особливо по части русской истории, и я многое тогда для памяти записывал; все пригодилось впоследствии. Я стал писать по памяти о прошлом, по рассказам существовавшего кружка старожилов ростовских. Это занятие вызвало у меня желание записать и удовольствия моей молодости, т.е. именно любимых мною актеров и название исполняемых ими пьес.

Актеры были следующие: Каратыгин-старший, Мочалов, Брянский, Толченов, Воротников, Живокини, из актрис Каратыгина I и Ассенкова; актера Дюра[3] видал и танцовщицу Тальони[4]. Любил смотреть пьесы: "Разбойники", "Гамлет", "Баязет II", "Бронзовый конь", "Рука всевышнего отечество спасла", "Монастырский замок", "Король Лир", "Прокопий Ляпунов", "Скопин Шуйский", "Карл XII под Полтавой", "Дмитрий Донской", "Смольяне в 1612 году", "Уголино", "Отелло", "Велизарий", "Купец Иголкин", "Скупой", "Эсмеральда, или Четыре рода любви", "Трость Петра Великого", "Ботик Петра Великого", "Ермак покоритель Сибири", "Тридцать лет, или Жизнь игрока", "Гитана", "Иван Рябов", "Людмила" (баллада), "Солдатское сердце", "Ложа третьего яруса", "Ябеда", "Двумужница", "Кин, или Гений и беспутство", "Свадьба Фигаро", "Горе от ума", "Ревизор", "Роберт-дьявол", "Волшебная флейта", "Аннушкины глазки", "Узенький башмачок", "Четыре времени", "Филатка и Мирошка соперники", "Жених нарасхват", "Девушка и гусар", "Солдатская стоянка", "Полюбовный раздел", "Магометов рай", "Дева Дуная", "Тень", "Не влюбляйся без памяти -- не женись без расчета", "Иван Сусанин", "Роксолана"[5].

Оперу и балет я посещал только разве по приглашению родных или знакомых. Из них три предмета удержались у меня в памяти, "Бронзовый конь", в котором выставлялось овальное чуть не во всю сцену в золотой раме зеркало, и "Петербургский фонтан"; Самсон и все малейшие при оном фонтаны, извергавшие натуральную воду, от которой воздух в театре освежался.

Эти воспоминания для меня то же, что пословица: "Чем дальше в лес, тем больше дров"; вспомнишь об одном -- другое приходит на память; читал в газете про каких-то иерусалимских граждан, невольно вспомнил и о сенаторе Мордвинове[6]. (К одному Мордвинову, жившему в своем доме в Тихвине и уважаемому всеми, я часто в 1822 году ходил от моего отца с подарком из ранних овощей: огурцов, стручкового гороха, дынь и арбузов; только не знаю, тот ли это Мордвинов или другой; мой Мордвинов тоже служил где-то в Питере.) В Питере по соседству с моей сестрой Грачевой стоял дом еврея Перца[7]; окнами этот дом выходил на Измайловский парад; я часто ходил мимо этого дома и нередко видел старика еврея Перца, прогуливающегося по параду; роста он был высокого и толст, -- ходил в чем-то вроде халата, подпоясанный под брюхом, на голове ермолка; борода редкая и клином. У него в дворниках был крестьянин села Угодич Владимир Иванов Никонов (отца его Ивана дед и крестный мой, Андрей Иванов Никонов, купил в Финляндии; он родом был чухонец, дед мой усыновил его и дал ему свою фамилию Никонов).

В одно утро Перец повстречался со мной на параде; он был здоров -- как кряж, а в тот же день вечером вдруг помер. Вот рассказ о его смерти Владимира Никонова, слышанный им от его домашнего приказчика, тоже еврея: Перец с своею братиею евреями был поставщиком вина для армии во французский год и за выпитое армией вино взыскивал с казны миллионы; дело тянулось десятки лет и поступило на обсуждение Сената. Там дело идет у них как по маслу, но как дойдет до сенатора Мордвинова, то и остановится; бились, бились Сенат и еврей с этим делом: Мордвинов всем стал поперек дороги; вздумали смягчить Мордвинова, но не знали, как к нему подойти. Имя еврея в доме Мордвинова не произносилось, -- Мордвинов не терпел евреев, но вода пробивает и камень! К камердинеру Мордвинова в одно прекрасное утро является еврей Перец и дает ему пакет, в котором было 100 тысяч рублей ассигнациями, и за это просит доложить о нем барину, чтобы сказать только три слова. Камердинер, разумеется, пакет взял и велел еврею прийти завтра; после этого пошел с пакетом к Мордвинову, сказал, как было дело с евреем, и отдал себя на велю барина: сделать его счастливым или нет. Долго боролся сам с собою Мордвинов, молча ходя взад и вперед по кабинету, -- ему не хочется и видеть у себя еврея и жаль было лишить награды камердинера из-за одного своего каприза; наконец он сказал:

"Быть так! делать нечего, вели завтра в полдни прийти еврею, только с условием: более трех слов я слушать от него не буду". Явился Перец; камердинер передал ему слова Мордвинова; еврей был очень рад и уверил, что более трех слов и не скажет. В назначенный час еврей с большим мешком золота, который едва мог нести, явился к Мордвинову; камердинер отворил двери кабинета, куда Перец не взошел, а вбежал и, бросив свой мешок к ногам Мордвинова, сказал: "Возьми и молчи" -- и сам обратно выбежал из кабинета.

Сколько прошло после этого времени -- неизвестно, только было окончательное собрание Сената по делу евреев под председательством Государя Императора Николая Павловича; пошло суждение и голосование; дошла очередь до Мордвинова, который всегда был первый враг и противник этого дела, а теперь он молчал; это не ускользнуло от внимания Государя: он потребовал его мнения. Мордвинов отвечал на это: "Ваше Императорское Величество! камердинеру моему дано сто тысяч рублей за то, чтоб только Доложил мне о еврее, а мне огромный мешок с золотом бросили в кабинет, гДе он и теперь лежит, за то, чтобы я только молчал, -- я и молчу, а тот, кто говорит, может быть, и еще счастливее меня с камердинером!"

Государь отказал в неправильном иске, и Перец не перенес этого и помер.