4 октября мы уехали одновременно с семейством Гросс. Те же самые клячи были запряжены в доисторические экипажи, и наш отъезд совершился тем же оригинальным образом, как и приезд.
Мы должны были проезжать мимо усадьбы Гроссов, и г-жа Гросс пригласила нас передохнуть и закусить у нее. Угощение было подано в саду.
Погода была прекрасная; яркое солнце разливало приятную теплоту в свежем, прозрачном воздухе; вся природа дышала той мирной и глубокой тишиной, которая так свойственна ясным осенним дням.
Это был последний день, последние часы, когда я еще наслаждалась чистым и тихим счастьем. Я собрала вокруг себя моих детей, как будто они могли защитить меня, и мне удалось прогнать все, что могло бы нарушить этот счастливый день; я заставила себя не думать о мрачном завтра. Когда мы пошли во двор, чтобы продолжать наш путь, то увидели изящную коляску хозяев с прекрасными лошадьми, ожидавшую нас.
-- Александр отвезет вас, -- сказал нам г. Гросс с гордостью, так как он придавал большое значение своему прекрасному экипажу и уменью сына править.
Г-жа Гросс нежно поцеловала меня на прощание и заглянула мне прямо в глаза, как бы желая сказать: "Я знаю -- и благодарна тебе".
***
Из Хатвана мы выехали в прекрасную погоду; когда мы приехали в Будапешт, лил сильный дождь.
Наш новый дом состоял из большой передней, из которой был ход в небольшую комнату; на другом конце передней начинался коридор, который вел в громадную комнату -- нашу общую спальню.
Мой муж был в прекрасном, оживленном настроении; каждую минуту он вставал из-за стола и приходил осведомиться, все ли я еще "в порядке" для предстоящего великого события.
Когда он находил меня грустной, он говорил мне:
-- Ради Бога, не думай ни о чем теперь; будь весела и счастлива, потому что тогда ты выглядишь всего прекраснее и моложе.
Затем наступил день, который должен был быть "самым счастливым днем в его жизни".
Александр Гросс приехал в Будапешт через несколько дней после нас. Теперь он сидел в маленькой комнате и ждал меня.
Леопольд отослал няню с детьми в "Народный театр", где давалось утреннее представление. Он сам помогал мне одеваться. Ведь я должна была быть как можно прекраснее.
Он хотел, чтобы я надела белое атласное платье, то самое, которое я несколько лет тому назад надевала на бал в Любеке; он набросил на мои обнаженные плечи тот же самый доломан, отделанный чернобурой лисой. Который был на мне в тот вечер. Потом он надел мне белые атласные туфли -- ему хотелось чувствовать себя вполне моим рабом, и когда он кончил, то растянулся на полу и попросил ударить его ногой, так как, моего словам, он так безумно влюблен в меня, что не мог бы иначе удержаться и не поцеловать меня, чего он не должен себе позволить в его положении; в этот день он желает быть не более червя у моих ног и лишь на коленях приближаться ко мне. Он поцеловал мне ноги, подол моего платья, руки и сказал:
-- Как ты очаровательна, прекрасна! Такая нежная и целомудренная, как невеста... такая робкая! Как я завидую ему!
Затем он открыл дверь, и я прошла в маленькую комнату, где ожидал меня другой...
Свободное копирование
