Вспоминая мое студенческое житье-бытье, я отмечаю задним числом черту, на которую в то время я не обращал внимания,-- теперь же она представляется мне не лишенной некоторого психологического интереса. Из всего изложенного в этом отделе читатель мог усмотреть, что я вращался в довольно разнообразных кругах и что везде я чувствовал себя более или менее на своем месте. Я инстинктивно умел приспособляться, и дух кружковщины был мне совершенно чужд. Но, приспособляясь, я не подлаживался. Приспособление выходило как-то само собою, непреднамеренно,-- оно основывалось на несознаваемом и невыраженном, заранее данном предрасположении не считать себя ни выше, ни ниже той или другой среды. Завязывая знакомства и связи с весьма различными людьми, я брал их, как они есть, а сам неизменно оставался самим собою, не усвоивая их взглядов или манеры смотреть на вещи и не навязывая им своих. При случае я не прочь был высказаться и "воспарить" (преимущественно в подпитии), но роль "пропагандиста" или "агитатора", даже в период моих вящих увлечений идеями (социализма в 1876--1878 гг.), была мне органически чужда. Оттуда -- простота и ясность отношений, отсутствие разных недоразумений, столкновений, препирательств, оттуда и неизменно ровные и хорошие взаимоотношения с лицами весьма различными, в том числе и с такими, которых, при большей разборчивости, нельзя было бы отнести к категории "хороших". Судить и оценивать людей я, конечно, умел, но осуждать в большинстве случаев не мог: не хватало решимости, да и не чувствовал я внутреннего к тому побуждения, бессознательно и безотчетно исходя из мысли, что всякий имеет право оставаться самим собой и не мое дело вмешиваться. Но я наблюдал, я все-таки взвешивал "удельный вес" человека, я только хранил "про себя" итоги этих непроизвольных наблюдений. Я не был моралист, я был только "психолог". То, что я называю прирожденным "психологизмом" своей натуры, находило в этих "наблюдениях" широкое поле для упражнения и развития. Бывало, говорили мне: "Послушайте, Куликовский, ведь такой-то (имярек) подлиза и карьерист да еще лгун,-- я удивляюсь, как можете вы водить компанию с ним..." -- "Видите ли,-- отвечал я, бывало,-- в нем все-таки есть хорошие черты, он добрый малый... А что касается карьеризма и прочего, то это мнение преувеличено, да и самые-то факты не удостоверены. К тому же ведь он может измениться, выправиться: человек есть величина не постоянная, а переменная..." -- "Такой-то другой,-- говорили мне,-- человек неразвитой и беспринципный..." -- "Подождем,-- возражал я,-- быть может, он разовьется, да и принципы приобретет..." -- "А вот такой-то (имярек), так это уж совсем дурак!" -- бывало, слышу решительный приговор. Я отвечал, что об уме человека, за вычетом случаев полного идиотизма, очень трудно судить: нередко иной производит впечатление человека весьма недалекого, а потом на поверку оказывается, что он вовсе не глуп; тут легко ошибиться... В итоге таких суждений и споров у меня оседало убеждение, что действительно, любой человек в умственном и нравственном отношениях есть некий икс, величина спорная и что преждевременные категорические суждения о людях почти всегда не соответствуют действительности и часто граничат с вопиющей несправедливостью. И вот на почве наблюдений и рассуждений этого рода у меня выработалось нечто вроде сравнительного метода: -- я мысленно сравнивал людей и старался понять, если можно так выразиться, "личную психологическую правду" человека, которая имеет свои "права". Вот, например, Л. А. Смоленский негодует и протестует, являя вид "воплощенной укоризны", а вот, например, профессор А. Ф. Воеводский этого вида не являет, да и вообще ему чужд дух протеста и негодования. А ведь он, бесспорно, очень хороший человек, достойный всякого уважения. Если первый имеет право негодовать, то второй имеет право -- не питать негодования. Suum cuique {каждому свое (лат.).--Ред.}. И личная душевная правда одного не должна быть основанием для того, чтобы личную душевную правду другого признавать неправдой. Сравнивая, я только склонялся к мысли, что у Смоленского есть некий плюс, которого нет у Воеводского. Мне, по-гимназически или по-студенчески, душевная правда Смоленского казалась правдою высшего порядка, но я не отрицал и личной правды Воеводского. Этого рода мысли закружились в моей голове, когда Смоленский рассказал мне о своей беседе с профессором Н. П. Кондаковым. Последний обратился к нему, конечно заручившись согласием видной части факультета, с предложением приват-доцентуры по русской истории -- с тем, чтобы через год или два Смоленский представил диссертацию (над которою он давно работал), после чего ему будет обеспечена кафедра, освободившаяся за смертью профессора Смирнова. Магистерский экзамен Смоленский давно уже выдержал, и притом блестяще. Кондаков знал, что Смоленский -- упорный украйнофил и человек крайних мнений, на плохом счету у начальства, лишенный права преподавать в казенных гимназиях. В глазах Кондакова и его коллег это был, конечно, большой минус, но он знал также, что Смоленский человек очень знающий и очень даровитый, большой умница, настоящий, призванный ученый, который явится украшением факультета и вознесет, наконец, кафедру русской истории на должную высоту. И вот произошло собеседование, окончившееся тем, что Смоленский наотрез отказался. Он резко подчеркнул свои крайние взгляды, свою политическую непримиримость, свое неумение лавировать, диссимулировать, прикидываться "благонамеренным". "Я ничего не имею,-- говорил он,-- против тех хитроумных Одиссеев, которым это удается, но сам-то я к числу хитроумных Одиссеев не принадлежу..." Кондаков продолжал настаивать и уговаривать, но Смоленский остался непреклонен. Несколько времени спустя я, при случае, спросил Кондакова об этом предположении завербовать Смоленского и сказал, что это была бы для университета настоящая находка. "К сожалению, он наотрез отказался,-- ответил Никодим Павлович,-- ничего не поделаешь, вот теперь придется выбрать какую-нибудь бездарность. Умница он на редкость и человек очень даровитый, но сумасшедший... Чего-чего только не наговорил он мне!" ...И я мысленно подвел итог: Смоленский полностью выявил свою душевную правду, Кондаков обнаружил свою,-- и оба правы, каждый по-своему...
Но меня в ту пору особливо привлекала душевная правда Смоленского и таких, как он, и мне хотелось войти в широкий круг лиц оппозиционно настроенных, радикалов, социалистов. С тяготением в эту сторону, с некоторым запасом слагающихся "революционных" идей и с запасом вышеизложенных "психологических наблюдений" и выводов из них, в чем, конечно, было немало если уже не по-гимназически, то все еще по-студенчески наивного и незрелого, я, окончив курс, отправился в Петербург -- с двойной целью: заниматься у профессора И. П. Минаева санскритом и сравнительной грамматикой и войти в круг петербургских "радикалов", дабы приобщиться так или иначе к властным идеям времени и к посильной для меня "должности", с ними сопряженной. Помнится, А. Ф. Воеводский дал мне рекомендательную карточку к профессору Оресту Федоровичу Миллеру, личностью которого я очень интересовался, а кто-то из одесских "радикалов" (чуть ли не Н. И. Драго) снабдил меня конспиративною запискою к двум студентам-технологам. Это были Александр Иванович Венцковский и Эразм Александрович Кобылянский. И я двинулся в путь...
