Выше я упомянул славное имя И. В. Ягича. В мое студенческое время он был профессором Новороссийского университета и уже тогда имел заслуженную репутацию первоклассного ученого. Но Григорович -- по своему обычаю -- "ревновал" к нему свою науку и ни за что не хотел предоставить ему возможность читать систематические курсы по славяноведению. И молодой ученый, которому вскоре предстояло стать европейской знаменитостью, принужден был пробавляться такими лекциями не по своей специальности, как элементарный курс санскритской грамматики или чтение греческих текстов. Я тогда еще не приступал к изучению санскрита и, находясь еще на втором курсе, не мог слушать его лекций по этому предмету, которые он читал для студентов 4-го курса. Но мне пришлось участвовать в занятиях греческим языком под его руководством (помню, читали мы "Memorabilia" {"Памятные места" (особые книжечки для гимназий).-- Ред.} Ксенофонта). Вскоре Ягич перешел в Берлинский университет, где проявил интенсивную и высокопродуктивную ученую деятельность.
Кафедра греческого языка и греческой словесности долго оставалась вакантной. По поручению факультета, занятия вели -- эпизодически -- то Ягич, то профессор латинского языка и словесности старик Юргевич (отличный классик), то доцент Лебедев, недурно знавший греческий язык, но человек совсем неуравновешенный, то, наконец, преподаватель (по найму) истории философии Орбинский, о котором речь будет ниже. Наконец (я был тогда на 3-м курсе) явился молодой профессор, сразу привлекший к себе общее внимание и сочувствие. Это был Леопольд Францевич Воеводский, полуполяк, полунемец, питомец Петербургского университета, ученый большого, хотя и одностороннего ума и яркого, но, так сказать, прямолинейного дарования. Незадолго до его прибытия я купил и с большим интересом проштудировал его диссертацию -- "Каннибализм в греческих мифах", вызвавшую тогда некоторый шум в ученых кругах, а также в общей прессе. Между прочим на нее отозвался в "Отечественных записках" и Н. К. Михайловский, предъявивший автору ряд веских критических замечаний, но в общем отнесшийся к нему с заметным сочувствием. Уже в этом первом труде Л. Ф. Воеводского ярко обнаружились характерные черты его ума и таланта: широта научных интересов, смелость и радикализм ученой мысли и вместе с тем односторонность или, вернее, одноидейностъ направления. Воеводский захватывал предмет глубоко и раздвигал его грани вширь, но все это разнообразие материала он освещал и истолковывал с одной точки зрения, подгоняя все факты под теорию и не допуская возможности применения двух-трех точек зрения, не признавая ни одного "исключения". Если иные факты сопротивлялись и не хотели подчиниться теории, Воеводский "обрабатывал" их так основательно, что они наконец смирялись и волей-неволей подчинялись приказу исследователя. И надо отдать ему справедливость: в такой обработке он обнаруживал необыкновенное остроумие, настоящую виртуозность большого ученых дел мастера. В этой непреклонной последовательности и прямолинейности мысли обнаруживался характерный математический строй мышления. Настоящим призванием Воеводского была не филология, а математика. Недаром он, прежде чем стать филологом, учился год или два на математическом факультете. Однажды он мне прямо сказал, что способ его мышления -- чисто математический и что на филологический факультет он перешел, увлекшись грандиозным планом -- доказать, что и в этой области знания можно и должно стремиться к установлению единой всеобъемлющей теории, под которую подойдут все факты и не будет ни одного исключения. На первых порах, однако, он ограничился более узкой и скромной задачей -- провести ту мысль, что мифология представляет собою отражение пережитков более ранних ступеней развития, что в ней своеобразно воспроизведены явления так называемой дикой, или первобытной, культуры. И Воеводский проводил эту идею с большим мастерством, но опять-таки с излишней прямолинейностью, не соглашаясь признать, что, помимо пережитков ранних ступеней культуры, в мифологии могут оказаться и продукты более позднего времени, и различные отражения той эпохи, к которой относится возникновение или обработка того или иного мифа. Он заранее уговорил себя, что в мифах дано лишь прошлое, и не позволял проявляться в нем настоящему. Оттуда у него и многие натяжки, насилия над фактами, хитроумные перетолкования. Тем не менее книга оказалась замечательной. От нее веяло свежестью, яркостью, силою истинно ученой мысли,-- и она свидетельствовала не только об основательном знании подлежащего материала, но еще и о солидной начитанности в области истории культуры, археологии верований и обрядов, в социологии и, наконец, в литературе дарвинизма, перенесенного в сферу человеческой жизни.
Но вскоре молодой исследователь разочаровался: несмотря на все усилия, теория не все объясняла, и то и дело приходилось ему натыкаться на строптивые факты, неподводимые под теорию. Ясное дело: нужно искать другую. По счастью (или, вернее, по несчастью -- для Воеводского), за этой другой теорией недалеко было ходить: это была известная "солнечная" теория мифа, давно уже установленная главным образом Максом Мюллером и в те времена (70-е годы) порядком-таки набившая оскомину мифологам, исследователям народной словесности, историкам религии, культуры, литературы и другим филологам, на каждом шагу встречавшим факты, ничего общего не имеющие с мифологией солнца и световых явлений вообще. Солнечная теория теряла кредит и шибко пошла на убыль... Воеводский ее подхватил и так развил, так распространил, так разработал, что, я думаю, сам Макс Мюллер, если бы познакомился с новой книгой нашего ученого, был бы повергнут в великое смущение: его любимая теория была доведена до абсурда. Новая книга Воеводского (докторская диссертация) трактовала о мифологии Одиссеи,-- и здесь, по ученому произволению, все превращалось в "солнечный миф",-- и сам Одиссей, и Киклопе, и Телемак, и Пенелопа, и ее женихи... Это была на редкость остроумная ученая игра, и это была вместе с тем совершенно непроизводительная затрата ума, фантазии, эрудиции. "Да ведь это -- просто бред",-- сказал мне однажды (несколько лет спустя), по поводу "Мифологии Одиссеи" покойный Всеволод Федорович Миллер, ученый положительного склада мысли, чуждый фантастики.
Я окончил курс и расстался с Л. Ф. Воеводским еще до его "обращения" в эту ученую -- мифотворческую -- "веру". Когда через шесть лет я вернулся в Одессу, где получил приват-доцентуру, я увидал его в пущем разгаре и, можно сказать, в азарте увлечения этим своего рода ученым спортом. Нельзя было и заикнуться о том, что, мол, "солнечная" теория имела, конечно, свои права и свою область применения, но что, кроме того, есть множество явлений, ненодводимых иод нее, к объяснению которых с успехом могут быть применены другие теории. Воеводский и слушать не хотел, никаких возражений не допускал и даже сердился. Отвергнуть солнечную теорию значило нанести ему личную обиду...
Студентом я занимался у Воеводского текстом Гомера (обе поэмы я около того времени сам, на дому, прочел в подлиннике),-- и эти занятия были, разумеется, весьма для меня полезны. К Гомеру он подходил не с эстетической, а с археологической меркой и превосходно выяснял, как много вредит пониманию гомеровского текста чисто эстетическая критика, затушевывающая все архаическое в нем, то есть как раз все то, что представляется в нем наиболее важным и научно ценным. Надо, наоборот, обращать особенное внимание на эти последние черты, часто оскорбляющие наш эстетический вкус, но зато раскрывающие нам подлинную мысль и жизнь отдаленной древности. Этот прием я усвоил от Воеводского и неизменно старался проводить его в моих посильных работах над текстом Риг-Веды и мифологией ведаизма. Бывал я у Воеводского и на дому, и беседы с ним, всегда интересные и живые, не прошли для меня бесследно. Всего менее походил Воеводский на ученую мумию. В науке он был доктринер, но не педант. Это был разносторонне образованный, живой, отзывчивый человек, одаренный остроумием и юмором, очень начитанный в европейских литературах, всего больше в немецкой (он был родом из Остзейского края, и его родным языком был немецкий). В частности, он был большой знаток и почитатель Гейне.
Я считаю Л. Ф. Воеводского одним из лучших своих профессоров, о которых вспоминаю с чувством искренней признательности.
Забегая вперед, скажу еще, что в годы моей приват-доцентуры (1883--1887) я встречался с ним довольно редко,-- он меня не понимал, я перестал его понимать (виною была все та же "солнечная" теория). Но расстались мы дружески. В последний раз я видал его в Харькове в половине 90-х годов. Он приехал в качестве председателя экзаменационной историко-филологической комиссии. Встретив его в университете, я его не узнал: вместо изящного и моложавого человека с темными усиками и бородкой, с красивыми молодыми глазами, предо мною стоял хилый старик с большими седыми усами, с поблекшим взором. Он был в последнем периоде туберкулеза... Но это был все тот же умница, все тот же остроумный собеседник и -- по-прежнему неизменно "проповедник" солнечной теории, к которой в разговоре обращался кстати и некстати. Однажды он у меня обедал и провел несколько часов, вспоминая былое, свои студенческие годы, своих профессоров, в особенности покойного Люгебиля. Он был весел и остроумен, как-то стоически относясь к своему тяжелому настоящему и к перспективе близкой смерти. "Представьте себе,-- сказал он, между прочим,-- в прошлом году мне было так плохо, что я совсем уже собрался умирать, как вдруг мне пришло в голову, что ведь мой некролог напишет профессор П., а надгробную речь скажет профессор М.,-- так я, знаете, раздумал умирать, ну и ожил..." Скончался он года два спустя.
Одновременно с Воеводским появился в Одессе и Федор Иванович Успенский -- историк-византинист, из учеников В. И. Ламанского. Он сразу заявил себя как серьезный ученый и как преподаватель, могущий ввести слушателей в круг научных интересов. Я слушал у него -- и не без пользы для своего общего развития -- курс истории средних веков. В те же годы широко развернулась ученая деятельность Никодима Павловича Кондакова, который, лет десять спустя, приобрел широкую европейскую известность, как превосходный знаток и выдающийся исследователь истории искусства, в частности византийского, и как археолог. В мое время он читал курс истории античного искусства для студентов-классиков. Для меня, как слависта, его лекции не были обязательны, но я от времени до времени посещал их,-- бывал и на дому у него, неизменно встречая благожелательное к себе отношение и готовность всячески поддержать, поощрить и направить "на путь истины" будущего "молодого ученого". Я очень признателен ему...
