Претензии Фролова

Глава 66

Претензии Фролова

В месяц раз камеры обходил начальник тюрьмы и вежливо и бесстрастно спрашивал:

— Не имеете ли претензий и жалоб?

В один из таких обходов Фролов с серьезной важностью заявил:

— Суп жидковат, начальник, и кашки только по ложке дают, а то бы жить можно было!

Начальник смутился и не сразу ответил:

— Тут я поделать ничего не могу, столько полагается по расписанию, заявляйте инспектору!

По его уходе мы долго смеялись, Фролов прыгал и кривлялся от радости и уверял нас, что на завтра и суп и баланда будут гуще. Не будет крупица за крупицей бегать с дубиной.

Сопровождая начальника, Данила слышал претензию Фролова и, по его уходе с коридора, опять подошел к нашему волчку и сказал:

— Ишь ты, чего захотел, чтобы вас кашей досыта кормили да мяса по фунту давали, этак и из тюрьмы никого не выгонишь, и без того отбою нет, от войны спасаются и в тюрьму лезут.

— А как он испугался-то, Данила, он подумал, что я его про коров и свиней спрашиваю, он не дурак и сразу сообразил, чем это пахнет. Вот потеха-то!

— Ты доведешь всех до ручки, — ворчал Данила, — из-за твоих претензий и мне-то придется корову продавать.

— К черту всякую собственность, Данила, коровы тоже должны быть общие, — выкрикивал он, — я, знаешь, и другой раз что заявлю начальнику? Во-первых, скажу, что из тюремного сада очень дорого продают арестантам яблоки, во-вторых — почему у всех причандалов на кухне толстые рожи? А в третьих — нельзя ли на кухонные отбросы и остатки свинарник тюремный устроить, а то, мол, добра там всякого много пропадает, а заключенным хоть по праздникам щи свиные будут. Я ему такого арапа заправлю, что он ночей спать не будет со своими свиньями…

— Дались тебе эти свиньи, — сказал недовольно Данила, — точно ты в тюрьму-то навек пришел.

— А что ж нам, Данила, в своем отечестве да стесняться! Мы еще посидим и свиней тюремных дождемся, куда нам торопиться, хлебушка дают, баландой кормят до поту! Черт бы побрал эту Америку, Данила. Ну что ей было нужно в Европе, зачем в войну вступила? Ведь она нам всю обедню испортила! Чего доброго, побьют немца, и революцию тогда не сделаешь в победоносном государстве!

— У голодной куме — одно на уме: чужую собственность отнимать и революцию делать, — съязвил Данила, — все люди как люди живут, работают, приобретают, а эти недоучки — демократы то и знают, что губами щелкают: тот хуторок имеет, тот двух коров завел, у них не спросился, тот свинью вырастил… А сами что заработают, то и пропьют…

— Мы — во! мы сила! — разводил Фролов руками, — мы будущие хозяева земли русской, Данила Никитич, нам вперед столковаться надо: как вот с этими людишками управляться, — указывал он на меня. — Нам Маркс дал теорию, плант, а как его превратить в натуру — мы и сами не знаем, а чтобы не просчитаться, мы и должны будем забрать все в свои руки: хуторки с фабриками, и свиней с коровами. Мы все это зажмем в свой кулачок, Данила, и будем давать всем по крохотке. А что! корова твоя — молоко наше. А Тихомирову скажем: твой хуторок и земелька, а наш хлебушек, ладно! А «этих», мы, Данила, и спрашивать не станем, — ткал он в меня пальцем, — наложим, обложим, насядем, ён и повезет, ён богатырь, Микула… Селянинович, ён все свезет и заплатит. Ён и татар кормил, и царя с помещиками, и попов, и купцов, ён и нас покормит, ведь так, Данила, правильно я говорю? О, эта рать мужицкая, эта рать сиволапая, она все повывезет, только умей ее обратать да верхом забраться!

— Ну и ловкачи, ну и мудрилы, ну и жулики, — ухмылялся Данила, отходя от волчка, — они в сам деле последний крест с шеи снимут, только им волю дай.

А Фролов становился на четвереньки и всячески чудил и кривлялся, а потом подходил к волчку и громко запевал: «Отречемся от старого мира, отрясем его прах с наших ног…»

Я попробовал на этот раз серьезно поговорить с нашим «социал-демократом», я сказал:

— Вот вы собираетесь отнять у людей все их жизненные интересы и радости, связанные с процессом накопления и приобретения собственности: и хуторки и выкупленные нами долголетним трудом надельные и родные нам полоски земли, и наши сады и огороды, скот и инвентарь. Все это, по-вашему, должно быть обобществлено и находиться в вашем распоряжении. А не приходило вам в голову, что такой кастрацией жизненных интересов и радостей вы саму жизнь-то народную сделаете хуже тюрьмы, такой же сухой материей, как и вся ваша марксистская литература? Ну кому же нужна, кому мила будет такая жизнь в вашем царстве? Недаром же Прудон упрекал Маркса в том, что он своей солдатской теорией социализма несет человечеству новое и еще худшее рабство. Нельзя же, говорю, человеку радоваться на общее поле, на общее стадо, на казенную дорогу или арсенал. Ведь этой вашей сухой арифметикой убиваются все интересы личной инициативы и творчества, личных надежд и желаний. На что все это нужно и кому?

Фролов не бросил своего шутовства и в таком же тот сказал:

— Людишки что балалайка, их можно настроить по всячески: кнутом да прутиком, рублем да дубьем их, как овец, можно приучить жить по-всячески. Ну а чем они от овец отличаются? Корм у них будет, работа будет, квартира будет, черта ли им еще нужно! Что! думаешь с тоски вешаться станут или как лягушки в воду попрыгают? Нет, не такая вы скотинка самолюбивая, чтобы вешаться с досады; вы народ православный, богобоязненный, всякого греха и супротивства боитесь, из вас любых веревок навьешь. Вы — земляная сила. Видал лес? Каждое дерет растет, как хочет: и вширь, и вверх, и теснит сильное слабое, а мы подрежем этот лес, как подрезают культурные сады и парки, чтобы никто никого не теснил и вширь не разрастался. Видал? Не сохнут дерева от подрезки. И вы топиться не станете и будете плодиться и размножаться и населять землю… А интереса у них не будет, — подмигнул он Тихомирову, — хлеб жрать будете, спать будете, работу дадим. С бабами вотажиться разрешим налево и направо! А то им интересу мало! А у пролетария больше интересу на фабрике? Живет, не топится, и вы будете жить! Невелики господа, найдете чем интересоваться. А зато мы тогда весь мир завоюем и покорим, под нози своя всякого врага и супостата!..

Я возразил, что и Маркс надумал много отсебятины, которая никому не нужна. Что сам он не был ни хозяином, ни работником, а потому не мог и понимать настоящих их отношений и интересов друг в друге; что никто из этих так называемых эксплуатируемых батраков и рабочих сам не скажет, что его эксплуатируют, так как, с одной стороны, он знает, что он живет у хозяина по своей доброй воле, и что сколько бы он ни получал, он всегда имеет возможность в 2–3 года прикопить деньжонок и завести собственное дело, как в деревне, так и в городе, и что если кто этого не делает, не старается улучшить свое положение, так виноват в этом он сам, а вовсе не хозяин; что никто никому не мешает жить хорошо и на фабрике и в деревне, только не надо гулять и пьянствовать и надо откладывать хоть по 3 рубля в месяц на черный день, как страховку от непредвиденных случаев.

— Это мы слышали, это мещанская мораль, это мелкобуржуазная стихия богатых мужиков, — сказал он со злобой. А мы — безбожники и никакой морали не признаем. У нас свой бог и своя теория. К черту вас с вашим мещанством! Совсем безнадежен, — сказал он Тихомирову, — хоть ты его зарежь, а он все свое. Вот она целина-то непочатая. Придется нам поработать над ними!

— Да вы-то кто? — спрашивал недоуменно Тихомиров, — боги или дьяволы? На что вы им нужны-то с вашими теориями? Ну кто вас просит весь мир переделывать?

— Мы-то! Мы — его величество пролетарий! И ваше царство и наше царство. За нами и право и сила!

После этого, до самого моего ухода, он уже избегал таких принципиальных споров.

В конце октября мы все снова были вызваны Демидовым в контору. Нам было прочитано предварительное решение Московского военно-окружного суда (куда перешло дело) о том, что до начала суда мы можем быть освобождены под залоги от 500 до 800 рублей каждый, по внесении которых каждый будет тотчас же освобожден. А через три недели я вышел из тюрьмы с извещением от суда, что залог за меня внесен корпорацией наших защитников.

— Еще мы с ним встретимся на узенькой дорожке после революции, — говорил Фролов Тихомирову, прощаясь со мной, — только тогда будем не говорить, а устраивать новое «общество», без Бога и без собственности.

Тихомиров прощался со мной, чуть не плача, ему страшно было оставаться одному с этим «ловкачом-демократом».

Данила радовался и наставительно говорил:

— Только смотри, уговор, чтобы второй раз не приходить… ложку-то свою возьми из камеры. На радостях он разрешил мне подойти к камере «жулья» и попрощаться с Арапычем.

— А с кем же нам теперь балакать-то? — опечалился он, недовольный, недовольны были и другие.

— Уж ты бы сидел до конца войны, — говорили они, — а там видно бы было…

— К Фролову ходите, — посоветовал я.

— А ну его к черту, — выругался Арапыч, — он и в Бога не верует, и совести не признает, у него не душа, а жестянка! Он даже ворам не друг!..