1904
В Совет профессоров историко-филологического факультета.
Весной истекшего 1903/4 учебного года я, страдая хронической болезнью, туберкулёзом лёгких, и от более обычного усиленного обострения процесса, обратился весной к суб-инспектору Софинскому за советом, как мне лучше поступить: подать ли прошение об условном переводе не держав экзаменов вовсе или держать покудова хватит здоровья. Суб-инспектор сказал мне, что хотя по уважительной причине меня и могут перевести условно на 2-й курс, но что лучше если я попробую выдержать хотя бы некоторые экзамены.
Я держал 6 экзаменов, всё время находясь в нерешительности, смогу ли я явиться на следующий. На греческом экзамене я чувствовал себя уже так плохо, что получив балл 3-, обратился после экзамена к пр. Никитскому, -- назначившему для получивших 3- переэкзаменовки 26 мая, -- с просьбой позволить мне передержать весной следующего года при переходе на 3-й курс, т. к. я, по всей вероятности, не в силах буду явиться на переэкзаменовку 26 мая. Проф. Никитский уважил мою просьбу.
На последний экзамен по римской истории я не мог явиться и подал прошение об условном переводе.
Постановлением Совета просьба моя была отклонена. Ввиду того, что причиной такого постановления, видимо, послужила моя плохая успеваемость по древним языкам, выражавшаяся в плохих баллах по лат. и греч. (3 и 3-) и плохом зачёте по лат. яз. и ввиду того, что Совет постановил своё решение не зная всех обстоятельств, -- я решаюсь обратиться с нижеследующими разъяснениями.
С раннего детства я был очень слаб и в младших классах уже принуждённый работать несколько раз оставался по болезни. В пятом классе 1-й Московской гимназии я захворал и должен был два года жить в Крыму. Здоровье моё однако поправлялось очень плохо. Так как я незаконнорожденный сын, мне никто не помогал и мне приходилось не только лечиться, но и кормиться, зарабатывая отчасти мелким литературным трудом, отчасти трудом очень тяжким, даже физическим. Особенно много работать мне приходилось потому, что нужно было копить деньги на предстоящее ученье. Наконец через два с лишком года мне удалось поступить в частную гимназию Креймана, где я и окончил курс через три года. Всё это может подтвердить Р. Ф. Крейман , который каждую весну до экзаменов отпускал меня в Крым, т. к. весной у меня начинались сильные кровотечения.
Эта же болезнь была причиной моего скверного зачёта и плохих баллов по древним языкам, т. к. во время ответов я впадал в такое особенное нервное состояние, что говорил совершенно машинально. Особенно это было на экзамене по греческому языку. На этом экзамене во время ответа я чувствовал себя настолько ужасно и давал такие ответы, что пр. Никитский сказал мне: "Вы, кажется, больны, -- придите в другой раз".
Я даю честное слово, что всё это было так, и готов теперь, когда я чувствую себя лучше, документально доказать своё знание по древним языкам.
Конечно, оставление на второй год не кара, но в иных случаях это хуже кары. Для меня оставление на второй год равносильно выходу из университета. Во-первых, потому, что я живу только тем, что кончу университет и наконец получу возможность не бегая по урокам, заняться своим здоровьем, и лишний год равносилен потере этой возможности. Во-вторых, потому что обстоятельства мои таковы, что нынешний год, при переходе на 2-й курс я буду пользоваться небольшой материальной поддержкой одного лица.
Кроме того есть ещё обстоятельства, о которых мне говорить неудобно, -- и которые окончательно делают для меня вопрос о переходе на 2-й курс вопросом о пребывании в университете.
Я очень хорошо понимаю, как мало я имею юридического права на то, чтобы просьба моя была уважена, хорошо понимаю также, что трудно Совету входить в жизнь каждого студента, -- но обстоятельства мои право же исключительно тяжёлые, и может быть Совет, узнав их, отменит решение.
А эти новые обстоятельства показывают: 1) что то незнание древних языков, за которое я был оставлен, не существует или, по крайней мере, не может быть заключено на тех основаниях, по которым о нём заключил Совет; 2) что оставление меня на второй год не является обычным средством заставить пополнить пробелы в знаниях, а будет иметь совершенно другие последствия.
Я прошу Совет назначить мне испытание по древним языкам и уже тогда сделать своё окончательное постановление .
Дорогой друг! Письмо Ваше вызвало во мне опять-таки ряд недоумений. Прежде всего последний пункт выставленный Вами как причина того тяжёлого состояния, которое наступило у Вас после нашего разговора у Эрна . "Видеть Вас, -- пишете Вы, -- поступающим опрометчиво, думающим не до конца и принимающим преждевременно тон угрозы -- всё это вещи не лёгкие".
Относительно моей непродуманности я подожду оправдываться, т. к. это оправдание может заключаться только в опровержении высказанных Вами взглядов, -- скажу только, что раз я считаю себя правым, а Вас не правым, то очевидно с моей точки зрения тот же упрёк в непродуманности должен быть отнесён на Ваш счет. Но во всяком случае я протестую против "тона угрозы". Это замечание ещё раз убеждает меня в том, с чего начался наш спор: Вам более чем кому-либо нельзя Ваши настроения считать за критерий достоверности того или иного происходящего в душе у Вашего собеседника. Назовите это ошибкой или, по Вашей терминологии, "неполнотой" -- суть дела не меняется. Я с своей стороны категорически могу заявить, что ни в коем случае ничего даже похожего на желание угрожать не испытывал .
Вы очень определённо защищаете идею всеединства, доказывая, что она красной нитью проходит в свящ. писании, и что без идеи всеединства нелепыми становятся самые основные догматы христианства. Я никогда не спорил и не спорю против этого. Я считал и считаю это основным положением христианского миропонимания. Да и мне ли стоящему на точке зрения Вл. Соловьёва отрицать идею всеединства. Таким образом все Ваши соображения по существу дела не могли "опровергать" меня и лишь могли лишний раз убедить, что идея всеединства, в которую я глубоко верю, -- подлинная, действительная, истина.
Но говоря только о всеединстве, Вы совершенно упростили проблему. Имея дело в Евангелии только с тем, что с очевидностью говорит о всеединстве, всё конечно выходит очень просто. Но с моей точки зрения и очень мёртво. Вся жизненность, вся глубина и вся трудность затронутой Вами проблемы -- трудность рационально быть может даже вовсе непреоборимая -- заключается не в признании идеи всеединства, а в примирении этой идеи с другой, на первый взгляд взаимно её исключающей, -- и также с очевидностью выраженной в Евангелии, -- идеей "отдельности".
Трудность проблемы заключается в том, каким образом наряду с тем, что всё есть единое целое, каждое есть и абсолютное различное.
Вы верно пишете, что идея искупления немыслима если часть не имела связи со "всем", -- но, продолжу я, -- идея искупления была бы абсурд, если бы равным образом часть не имела нечто абсолютно отличное от целого.
Поясню это примером из области чисто эмпирической. Возьмём организм человека, как он трактуется эмпириками. Каждая клеточка живет своей особой жизнью, питается, размножается и т. д., но совершенно неизвестным нам образом она, кроме того, "часть" целого. Если например заболеет группа таких клеточек -- весь организм будет страдать, но страдание его как целого будет совершенно иным, чем страдание этих частей по отдельности. Отдельные клеточки даже вовсе могут умереть, а организм продолжать свою жизнь.
Правда, признавая эту раздельность, мы, как я сказал, почти до неразрешимости усложняем проблему, но зато при решении её у нас не останется ни одного факта, который бы не входил в это решение. Только при признании обеих половин проблемы мы знаем, как объяснить, что отдельные "личности" (употребляю это слово не в строго философ. смысле) могут вечно страдать, т. как другие вечно блаженствовать, -- факт совершенно нелепый с точки зрения только идеи всеединства.
Да и само искупление, чем бы оно являлось, если бы искупляло не "часть" "всё", а "всё" искуплялось бы само в себе. Раз один за всех, значит, один абсолютно индивидуальный. А между тем, отсюда проистекают огромной важности следствия. Поскольку вы часть "всего", вы, если хотите, непогрешимы, и всё дело сводится к большей или меньшей степени "просветлённости", но поскольку вы абсолютно отдельны -- вы способны и к ошибкам, и к греху...
Я много занимаюсь и чувствую себя прекрасно.
Я очень хорошо понимаю, какое бедное и ограниченное орудие "слово", -- но хорошо знаю разницу между неясностью, происходящую от сложности идей и чувств, -- и неясностью, которая является результатом бедности содержания и сознательного или бессознательного стремления прикрыть нищенское содержание глубокомысленной формой...
Для меня проверкой истинности всякого умозрения и всякой философии является Евангелие. Зная, что в этом мы стоим с Вами на одной почве, я прежде всего и укажу, что вопрос мною выставленный, вопрос об Аде, при Вашем умозрении остаётся вопросом.
Пусть в "Царстве Божием нет личного существования" (в известном смысле), потому что каждая "часть" имеет своим "центром" И. Х., но те, которые вне Царствия, очевидно, не имеют Х. своим центром. Ад, по Вашему, очевидно, есть "дробности". Эти "дробности" являются результатом "самоутверждения частей". Во-первых, мне не ясно есть ли это результат стремления к самоутверждению или это самоутверждение, так сказать, удавшееся. Если оно факт свершившийся, то спрашивается, может ли быть такое самоутверждение лишь результатом пассивного, как Вы выражаетесь, "недопускания Х.". Ведь Ад будет не отсутствие наслаждений, а присутствие страдания, т. е. начала активного. Очевидно, та форма загробного бытия, которую Вы представляете как некоторое самоутверждение части, самоутверждение, в основу которого полагаете "недопускание Х.", не соответствует Аду страданий, который имеет в своей основе творческий грех. И священное писание и творения св. отцов полны явного различения "глухоты" к воспринятию Х. и врагов Х., "не слушающих" и "Антихриста". Вспомните, что есть грехи непрощаемые во веки, как например хула на Д. Святого...
Насчёт "Нов. пути" -- советую Вам подождать до осени, -- нам действительно необходимо решить этот вопрос радикально. Это самый существенный вопрос, в практическом смысле и по отношению нашего журнала . Дело в том, что одним из самых важных пунктов нашего будущего издания я считаю необходимость выяснить, в каком отношении мы стоим ко всяким сторонам и партиям и что заставило нас выделиться в самостоятельный орган. Едва ли не с первого с чего придется начать -- это с отповеди "Нов. пути", ибо нет врагов более опасных, как врагов в том же "костюме" и в том же "лагере", их можно узнать только путём "вскрытия". Несогласие по этому пункту делает немыслимым одну из существеннейших задач журнала, а значит, и сам журнал. Между тем, покудова разногласия несомненны...
Вы пишете "Простите голубчик, что приходится нам переписываться в таком разном тоне" и т. д. Пожалуйста без "настроений"! Не знаю, какой "тон" моих писем, знаю, что я люблю Вас всей душой и всем сердцем, горячо и сильно...
Насчёт дневника Достоевского могу сказать следующее: по содержанию я ставлю его очень высоко, может быть выше даже его беллетристики. Форму одобряю вполне. Больше того: всё мною написанное первоначально имеет вид такого "дневника" -- иначе писать я совершенно не могу. И уже затем я выделяю "целую" работу. Но конечно далеко не всё может быть выделено в "целое" -- и может быть иногда самое важное: истина ясно сознаваемая, но недоказуемая, впечатление самое яркое, но не имеющее законченности, чтобы стать "рассказом".
Из этого Вам конечно ясно и моё отношение к дневнику -- это одно из самых родных моих произведений и именно не столько по своему содержанию сколько в своей "целостности" .
