Первые заработки

4. Первые заработки

Живу на свободе: куда хочу, туда и иду.

Тетя больше надо мною не командует. Только вот беда: всегда кушать хочется. Неужели нельзя сделать так, чтобы человек поел один раз на целую неделю…

Сейчас от нечего делать брожу по Житомиру. Город большой, улиц много. А вот и базар. Пирогов горячих сколько — страсть!..

Мальчишка моего роста продает лавочнику-железнику горсть старых крюков от ставней. За десять штук получает четыре гроша.

Деньги солидные.

Таких крючков у нас, на Приречной да на Верхней, сколько хочешь. Снять их легче легкого.

Голод толкает мои мысли вперед. Одному сделать этого нельзя: необходим товарищ. Бегу на свалку, но там никого нет, потому что холодно.

Мне очень хочется съесть кусочек хлебной горбушки, натертой чесноком. Если я сегодня не поем, то умру непременно…

А вот и Мотеле! Он бежит навстречу, но с пустыми руками.

— Когда же ты ушел? — кричит он мне издали.

— Чуть свет: я боялся, что твой отец меня увидит… Послушай, Мотеле, ты знаешь, какие бывают крючки на ставнях? — спрашиваю я шопотом.

— Крючки? — переспрашивает чуть слышно Мотеле.

— Ну да, чем прикрепляются ставни к стене, чтобы ветер ими не хлопал.

— А, знаю, знаю…

— Ну, так слушай: если мы вырвем этих крючков штук десять, нам за них дадут четыре гроша, а если больше снимем, то цельную злоту дадут.

Мотеле меняется в лице.

— А разве это можно? — спрашивает он, чуть дыша.

— Почему же нельзя? Ведь никто знать не будет. Пойдем сейчас за угол: там низкие ставни. Я покажу тебе, как их надо снимать.

Нетерпение мое растет; я уже вижу торговца железом, отсыпающего нам монеты, ощущаю вкус горячих пирогов, а страх вдувает в сердце холод, и меня лихорадит.

С первым крючком вожусь долго: боязнь попасться мешает мне, но потом привыкаю, и крючки уже сами лезут в руки.

К вечеру на всей Приречной нет ни одного крючка, и ветер хлопает ставнями, как слон ушами. Хозяйки в отчаянии. Стараются заменить крючки веревочками, но ничего не выходит. А мы с Мотеле сидим на дне Черной балки, уписываем пироги с ливером и вслух мечтаем о том, как мы обескрючим весь город и станем богатыми.

Но мечты наши не осуществляются: домовладельцы зорко стали следить за ставнями, и нам страшно даже близко подойти. А тут еще с каждым днем становится холодней, и босые ноги трескаются от стужи. Есть совсем нечего. Отец Мотеле ничего не зарабатывает: свадеб нет.

Никто не хочет жениться.

Голод и холод напоминают мне, что я умею делать арабские мячи. Дело самое простое: весной, когда коровы роняют шерсть, я подхожу к любой из них и руками вырываю, сколько мне нужно, а затем эту шерсть мочу в реке и делаю из нее шарик. Потом нахожу старые калоши, срываю с них резину и разрываю ее на узенькие полоски. На комок шерсти я туго наматываю резиновую лапшу, закрепляю конец — и мяч готов. Он тверд, тяжеловесен и хорошо подскакивает.

— Знаешь что? — говорю я Мотеле. — Давай арабские мячи делать и гимназистам продавать.

— Они нас не подпустят, — уверенно говорит Мотеле.

— Почему?

— Им родители запрещают знакомиться с сиротами.

— Ничего… А мы издали покажем им, как подпрыгивают наши мячи, и… И еще: у меня имеется один знакомый гимназист, Иосифом зовут, богатый, — моя мама служила у них кухаркой… Но вот беда: у коров теперь шерсть крепкая не вырвешь…

— А у нас есть шерсть, — говорит заинтересованный Мотеле и кулаком вытирает мокрый нос.

— Где у вас шерсть?

— На чердаке лежит. Осталась от покойной козы.

Мы с воодушевлением принимаемся за дело.

Блестит недолгое осеннее солнце, и как будто становится теплей. На свалке много ребят. Все ищут старых калош и все лезут к нам в компанию. Один мяч очень удался, а второй никуда.

В полдень идем с Мотеле в город искать покупателей. За нами тянется ватага оборвышей. На Малой Бердичевской улице, неподалеку от гимназии, выбираем солнечное местечко и ждем появления гимназистов.

— Шимеле, ты с ними будешь говорить по-русски? — спрашивает Мотеле, знающий только два русских слова: «караул» и «беги».

— Конечно, по-русски, — отвечаю я, — дороже дадут.

Последнее я прибавляю в виде оправдания, потому что некоторые матери запрещают своим детям играть со мною из-за того, что я плохо говорю по-еврейски, а хорошо по-русски.

— На этом мальчике, — говорят про меня взрослые, — нет ни одной еврейской точки.

Наконец показались маленькие гимназисты-приготовишки.

Среди них узнаю Иоселе Розенцвейга. Он должен меня знать, потому что я два раза приходил на кухню к моей маме, когда она у них служила.

Перебегаю улицу и в сильном смущении обращаюсь к маленькому человечку, осыпанному медными пуговицами.

За спиной у него ранец.

— Господин Иосиф, — вежливо обращаюсь к нему, — не хотите ли купить арабский мячик? Смотрите, как он скачет…

Я изо всей силы перед самым носом Иоселе бросаю мяч о камень, и он у меня подпрыгивает выше одноэтажного дома.

Вмиг нас окружает толпа приготовишек. Мяч беспрерывно взлетает на воздух. Мое изделие имеет успех.

— Вот так мяч!.. Крепче камня!..

— Таким мячом собаку убить можно.

— Сколько хочешь? — спрашивает Розенцвейг.

— Десять грошей, — выпаливаю я.

— Ого, как дорого! — раздаются голоса.

— Хорошо, пойдем к нам… я маме скажу… А ты подождешь у калитки.

Я делаю знак Мотеле, чтоб следовал за нами.

Всю дорогу Иоселе играет мячиком, а затем он выходит на середину мягкой немощеной улицы, останавливается, движением плеча поправляет ранец, приседает для размаха и бросает мячик вверх. Мяч взлетает, но не очень высоко.

— Не так надо, — говорю я, — тебе ранец мешает, и сила у тебя деликатная. Дай-ка сюда… Сейчас покажу.

Крепко сжимаю левой рукой мячик, наклоняюсь лицом к земле, руку опускаю к ногам и гибким движением всего тела откидываюсь назад и бросаю мяч в небо. Черный шарик отвесно несется ввысь, а мы трое запрокидываем головы и с открытыми ртами следим за черной точкой. Мяч звонко падает на землю и подскакивает сажени на две.

Тогда я ловлю его одной рукой. Иоселе, белокровный и безгрудый, смотрит на меня с явным почтением.

— Видал, как у нас бросают?..

Чувствую свое превосходство и с вежливого тона перехожу на покровительственный.

Красивый белый дом с колоннами и высокие зеркальные окна.

Здесь живут Розенцвейги. Моя покойная мать уверяла, что Розенцвейги ее дальние родственники, но почему-то никто верить не хотел.

Мы долго стоим у калитки. Терпение лопается.

— А он не может зажилить мяч? — плаксивым голосом спрашивает Мотеле.

У меня тоже такие мысли, но я еще креплюсь.

— Пусть только посмеет! Все окна перебью…

Наконец калитка открывается, и мы видим кепку покупателя.

— Иди к нам, — приглашает меня Иоселе.

Наскоро уговариваю Мотеле подождать, а сам перелезаю через высокий порог калитки.

В просторном светлом сарае, куда привел меня Иоселе, вижу еще одного гимназиста — Якова, родного брата Иоселе. Он первоклассник и очень гордый человек.

— Сделай и мне такой мяч. Можно даже побольше, — серьезно говорит он, обращаясь ко мне. — А пока получи мои пять копеек: это я за него плачу. Завтра принесешь мой мяч, — еще получишь.

Мы с Мотеле счастливы. Едим вкусные гороховые лепешки, греемся в косых сентябрьских лучах и мечтаем вслух о нашем прекрасном будущем, когда наделаем тысячи тысяч мячей.

Дни стоят такие теплые, такие светлые, что мы, маленькие солнцееды, живущие на дне Черной балки, убеждены, что лето вернулось, и скоро потеплеет река, и мы снова начнем купаться.

Мы с Мотеле ищем старых калош. Желание заработать заставляет нас поднимать глубокие пласты мусора.

Мы до того измазаны, до того грязны, что даже наши товарищи по свалке смеются над нами.

— Если бы вы, — говорит один из них, — не были бы евреями, вас можно было бы принять за свиней…

Нам не везет: трудимся напрасно. Калоши, видимо, вывелись. Я в отчаянии. Досада гложет меня. Я так уверял товарища, что мы весь Житомир засыпем арабскими мячами, что мы будем сыты доотказа, что нас взрослые станут уважать, а в результате — ни одной старой калоши…

И вдруг новое предприятие. Наверху Черной балки, на самом краю обрыва, неожиданно появляются два гимназистика, и в одном из них я узнаю Иоселе Розенцвейга.

— Як тебе! — кричит сверху Розенцвейг.

В голосе слышатся слезы, и я лечу к нему.

— На нас напали первоклассники… Избили и кепки ногами измяли…

Йоселе плачет. Кепки у обоих изрядно пострадали.

Мною овладевает желание подраться.

— А где они?

— На Чудновской улице… Спрятались и ждут нас…

— Сколько их?

— Шестеро…

Пробегаю глазами по моей армии. Кроме меня и Мотеле, имеется еще Срулик — сын сапожника, хорошо на кулачках дерется.

А вот еще Лейбеле — сын печника, крепкий бутуз, грудастый и здоров бороться.

— Кто на выручку? — спрашиваю я.

Все согласны. План придуман быстрый и простой: Йоселе с товарищем идут по Чудновской улице, а мы, как будто посторонние, шагаем по другой стороне и даже не глядим на них.

Драка завязывается немедленно, как только вступаем на Чудновскую улицу. Из ворот первого дома выбегает небольшая кучка гимназистов, вооруженных линейками.

За спиной у каждого из них болтается ранец.

Розенцвейг и его приятель порядком трусят и бегут на нашу сторону.

Я запускаю два пальца в рот и режу улицу острым длительным свистом.

— Бей их!.. Чего смотреть!..

Наш воинственный крик, разбойничий посвист, грязные рожи, босые ноги создают панику, и гимназисты бросаются в бегство.

Но от нас не легко удрать. На одном из них я уже сижу верхом и его же линейкой сыплю по чем попало. Мотеле и Срулик прижали другого к стене и усердно награждают кулаками.

Отчаянные вопли попавших в наши руки первоклассников заставляют нас отпустить их. Немного спустя на взбудораженной улице становится тихо.

Йоселе и его товарищ сердечно благодарят нас.

— Вы не бойтесь: мы их каждый день бить станем, ежели что… Вы нам только на харчи давайте, чтобы мы сильными были.

Звали избитого мною гимназиста Хаим Флексер — впоследствии известный критик-публицист, идеалист-мистик Аким Волынский, автор книг «Русские критики» и «Борьба за идеализм».

— А сколько это стоит? — интересуется товарищ Розенцвейга.

Мы с Мотеле переглядываемся, и я нерешительно назначаю цену:

— Если за каждую побитую морду вы дадите нам четыре гроша… ведь это не будет дорого?..

— Конечно, нет! — соглашается Розенцвейг. — У тебя есть?.. — обращается он к товарищу.

— У меня три гроша… Сейчас достану…

Товарищ Йоселе вытаскивает из кармана брюк монету в полторы копейки и отдает мне.

— Ну, вот… а завтра еще дадим… — бросают нам на прощание наши заказчики.

Мы с Мотеле очень довольны сделкой, а во мне снова загорается мечта… Мы будем избивать гимназистов… И если даже по два гроша дадут за каждую рожу, и то ведь хлеб…