Они с матерью пришли к какому-то соглашению, и хотя мать моя встала на нашу сторону, но беседы наши глаз на глаз прекратились, и мы порешили ежедневно писать друг другу и по вечерам обмениваться написанным. Весь журнал Шелгунова у меня сохранился.
Вот выписки из него:
"<Петербург,> 7 апреля <1849 года>
Я читал сейчас отрывки "Герой нашего времени". Не знаю, почему-то мне кажется, что я имею много общего с Печориным. Я не зол, но могу делать злое, хотя и жалею потом об этом. Я не способен огорчать человека умышленно, но если я задет им, то хочу выместить свое неудовольствие и не верю в действительность сделанного огорчения, пока не увижу слез или страдания на лице. Потом у меня является всегда раскаяние, мне жаль, и я готов загладить свою вину. Я говорю об отношениях своих к женщинам--мужчин огорчать не стоит, потому что нисколько не льстит самолюбию быть уверенным в подобном праве превосходства над ними. Коммунисты хотят равенства между мужчиною и женщиной, они, верно, никогда не любили, они вполовину мужчины, потому что не понимают наслаждения власти. Идея равенства, была чужда творцу мира. Из двух людей, любящих друг друга, один всегда сильнее другого, и в таком случае сильнейшим лучше всегда быть мужчине, чем женщине. Да, я думаю, что и сами женщины отказались бы от права власти, потому что они потеряли бы право пленять и заставлять себя любить любовью страсти, выиграв взамен ее какое-то почтение и покорность. Что может быть смешнее покорности и смирения пред властью, когда покорность -- мужчина, а власть -- женщина?
Я не читал того, что написал пред этим, но знаю, что вы увидите не того меня, которого привыкли видеть; я всегда как будто бы смирялся пред вами, но меня всегда возмущала мысль, что я могу быть под властью, быть может, потому, что я избалован, потому, что я до сих пор не был под властью и мне повиновались большей частью, я же редко был покорен.
Власть, а как часто власть смиряется пред покорностью, как часто мужчина отдается вполне женщине и сам не замечая того. Любовь -- единственная сила, которая может управлять всем, может срывать горы, уничтожать все преграды, уничтожить даже счастье человека. Как сильна женщина в самой своей слабости, и чего желать ей более, какой нужно ей еще власти? Глупцы мужчины, проповедующие равенство, дуры женщины, слушающие их,-- в власти равенства, которого они добиваются, они найдут свое бессилие и потеряют силу, которою владеют теперь, приняв малиновую фольгу за огонь. Женщина сильнее его, потому что слабее его.
Знаете мою заднюю мысль?.. Я боялся, что, обнаруживая свои слабости пред вами, я даю вам возможность со мной действовать. К несчастью, женщины созданы так или избалованы жизнью, но только выполнение своих желаний, оправдывающее всякие средства, даже маленькие подлости,-- для них закон их жизни, от которого они не умеют и не хотят отказаться. Ни одна женщина в мире не умела еще владеть, господствовать над своими желаниями и страстями, и для них незнакомо торжество победы над собою. Людинька, закон жизни -- не личная прихоть, а истина, которую мало кто из людей понимает, а особенно женщины. Все хлопочут о своих целях, но никто не думает о степени их разумности и справедливости.
Отчего человек сам создает себе несчастие? Отчего он не хочет понять, что тихая жизнь сердцем, основанная на уверенности,-- основание жизни, ищет каких-то порывов? Неужели он делает это для того, чтобы не понимать впоследствии горькое чувство раскаяния? Жаль; право, об этом хлопотать не стоит. Тихую, спокойную жизнь поэты называют прозой, но неужели они не умеют понять, что и в тишине есть поэзия,-- правда, не всеразрушающая, но что же до этого? Впрочем, у всякого свой взгляд на вещи.
Если сказать женщине, что она прекрасна и пуста, я уверен, что подобная похвала польстит ей гораздо более, чем уверенность, что она не пуста и не прекрасна. В ряду разумных созданий женщина менее всех понимает, что она может быть разумна, что она может быть человеком; она полагает, что создана только для того, чтобы пленять своими наружными достоинствами, и не любит, когда восхищаются ее душевными богатствами, полагая, что эти восторги отнимают много от ее наружности. Впрочем, я не знаю, к чему пишу об этом,-- степень неразумности женщины всегда остается прямо пропорциональной восторгам дураков ее красоте. Отчего женщины, восстающие так сильно против материализма, не умеют понять, что похвалы их красоте ни больше ни меньше как бессознательная тенденция мужчин к сенсуальности? Женщины считают себя высокодуховными существами и не умеют понять, что они поклоняются только телу".
"<Петербург,> 8 апреля <1849 года>
Как много на свете людей, которые счастливы, когда подле них сидит женщина, женщина по телу, а не по духу или душе. Женщины не понимают своего унижения и довольны производимым ими впечатлением. Нет, я не так смотрю на женщину, я хочу уважать ее, и потому мне нужно, чтобы подле меня сидело существо разумное, мыслящее, чувствующее и прекрасное. Я объясню вам, почему мне пришла эта мысль, если вы захотите знать это".
"<Петербург> 9 апреля <1849 года>
Сейчас я пришел из департамента; дорогой мне попался Далматов, он идет к вам. Думая о нем, я, по закону человеческой мысли, перешел к своим отношениям к нему и вспомнил о его детской замашке трунить над людьми, которые гораздо больше его и передумали и перечувствовали. Люди часто употребляют многие слова, не понимая их смысла, например, "дурак" -- слово вполне обыкновенное даже на языке дурака, но согласились ли люди в значении этого слова? -- нет, каждый толкует его по-своему. Мне кажется, что дураком должно называть того человека, который видит человека в самом себе только и не понимает, что и другие могут быть тоже людьми, и не понимает, что человек -- человек. Что он должен быть существом мыслящим, чувствующим, понимающим человеческие страдания, человеческие радости, и заслуживает уважения только в том случае, когда умеет уважать других".
"<Петербург,> 10 апреля <1849 года>
Неужели я не верю многому оттого, что у меня есть кусок ума (Людинька, ведь это не самоуверенность, это мне так кажется) в голове; отчего же есть на свете счастливцы, которые верят всему?"
"<Петербург,> 18 апреля <1849 года>
Я скажу вам, что думаю о поцелуях: большинство людей стремятся к телесным наслаждениям; в эти минуты человек забывает свою духовность, забывает все, а потому эти минуты называются минутами счастья, но есть еще минуты,-- минуты высшего наслаждения, когда не чувство телесности управляет нашими действиями, но чувство бескорыстное, чувство высокой, чистой любви, дружбы. Поцелуи первого чувства хороши, но они часто оставляют за собою чувство разочарования, но если поцелуй будет результатом второго чувства, то легко делается на душе человека и нет в сердце его другого ощущения, кроме прекрасной, высокой радости, радости безотчетной и чистой, которая оставляет по себе вечное, приятное воспоминание. Причину этих двух противуположных результатов вы понимаете; в первом случае действует материализм, во втором -- духовность. Я могу быть материалистом, я это знаю, но не хочу быть им относительно вас,-- мне кажется, я оскорбляю тогда мое чувство, я оскорбляю вас".
"<Петербург,> 19 апреля <1849 года>
Во мне странным образом делится человек,-- я не могу согласить духовного с телесным, и оттого во мне два отдельных человека. Относительно вас во мне почти всегда действует духовный человек -- редко материальность, и в последнем случае я не бываю доволен собою; с другими же женщинами, разумеется исключая самых молоденьких и пожилых женщин, в которых Я не вижу человека, а представляется мне нечто среднее между неразумным и разумным существом, я чистый материалист, я не верю в духовность этих женщин, не верю (кроме весьма редких исключений) в возможность духовных отношений с ними. Впрочем, и сами женщины такого же о себе мнения,-- они думают нравиться только одною наружностью, а о голове и сердце своем нисколько не заботятся".
"<Петербург,> 20 апреля <1849 года>
Людинька, заключимте условие: рассуждая о недостатках людей и причинах разных несовершенств и самых несовершенствах наших, то есть не собственно наших семейных отношениях, замечая дурное, будем взглядывать внутрь себя и, справедливо применяя хорошее и дурное и устраняя самолюбие, будем уверены, что мы желаем друг другу добра".
"<Петербург,> 21 апреля <1849 года>
Вы говорите, что если я браню женщин, то "все их недостатки приписываю вам"; это, Людинька, справедливо, но не вполне. Не уважая женщин за их тупые и смешные стороны, за их неразумность, я не хотел бы видеть в вас что-нибудь подобное, потому что, рассуждая о женщинах, я часто, или, лучше сказать, почти всегда, обращаюсь к вам, говоря как бы уверительно о недостатках женщин и приписывая их вам; но внутри меня нет уверенности в вашем дурном, а только сомнения в вашем хорошем; мне хочется услышать от вас самих, что вы чужды недостатка, о котором мы говорили, а вы не хотели никогда уверить меня в этом".
"<Петербург,> 28 апреля <1849 года>
Знаете, что нам нужно теперь сделать? Нам нужно узнать короче друг друга, и, уважая друг друга за хорошее, на недостатки будем смотреть как на странности и особенности характера извиняемые. Я не буду уже более раздражаться, мой друг, да я уже и не могу теперь более, потому что всякая моя досада на вас не имела никогда основания,-- в этом я убежден теперь потому, что думал дорогой о причинах своей раздражительности. Странно, отчего это убеждение и даже мысль о нем не приходила мне в голову в Петербурге? Теперь я признаюсь, что был постоянно виноват перед вами".
