О том, что такое „самое страшное" случилось с нами после этого нашего отказа наводить на тюрьму блеск и чистоту, скажу потом. Сейчас же мне хочется сказать несколько слов о том, что представляла собою эта московская „царская каторга", что за люди в ней содержались и каково им, в общем, жилось. Ведь сейчас, в наши дни, почти уже не сохранилось вовсе живых каторжан, которые знали, что такое каторжный труд и каторжный режим, и могли порассказать кое-что о нравах и обычаях каторги.
Понятно, это описание каторжного быта будет далеко не полным. Оно может решительно не совпасть с таким же описанием других „централов", в мои намерения не входит — дать сколько-нибудь полную картину тогдашней каторги. Опишу, как могу, только то, что мог наблюдать, не выходя из своего „продола", то есть, быть может, самую маленькую часть каторги, и опишу к тому же в своей обычной — „субъективной" манере.
Каторжане, в массе, работали на электрифицированной швейной фабрике тут же, на тюремном дворе. Не могу сказать, сильно ли их там „угнетали", на этой работе, и высока ли была норма выработки. Но во всяком случае, они, как говорится, были „в тепле и суше", а главное — им за работу платили, и платили так, что у каждого из них (на моих глазах) в больших, изрядно вместительных эмалированных кружках (с удобными крышками) всегда хранилось вдоволь таких продуктов, как — излюбленное ими сало (шпиг), свинина, сыр, ветчина, колбаса, слиточное масло и проч. Если это именно и называлось угнетением, то, очевидно, мы с вами несколько расходимся во взглядах на сущность этого понятия.
Какой обед имели каторжане? Я сам этого обеда не ел и о вкусе каторжных щей судить не берусь (капуста, она везде и всегда капуста). Но я ежедневно видел, как поверх большого ушата с тюремным варевом, который вносили в нашу камеру, плавал сплошной золотисто-янтарный слой жира. Вероятно, всё-таки это было — на нашу русскую обычную мерку — очень вкусно, и сейчас я бы этих щей с удовольствием похлебал .
Тогда же мы питались хлебом, чаем и только одной кашей, и то торопились наложить её в свои миски до того, как каторжане — сами — зальют ее принесенным с кухни растопленным жиром (салом). Мы же скромно довольствовались, когда было, постным маслом.
К обеду каждому из каторжан полагался изрядный кус мяса, — я вряд ли особенно ошибусь, если скажу, что весом это было, вероятно, никак не меньше ста граммов.
На второе обычно полагалась каша. На ужин — так называемый „кулеш", то есть жиденькая кашица преимущественно из гречневой дроблёнки.
Одеты были каторжане в особые костюмы серого солдатского сукна и в такие же серые бушлаты (род полупальто). Все это было пошито из достаточно, в общем, добротной, хотя и грубой материи.
Была еще одна группа каторжан — так называемые в е ч н и к и, то есть присужденные к пожизненной каторге. Мне передавали, что кормили их не в пример лучше, чем нас, с р о ч н и к о в. Тюремное начальство этим как бы давало понять, что раз для этой группы каторжан каторга воистину — дом родной, и на что-либо лучшее в жизни они вряд ли могут надеяться, то и кормить их следует так, словно они и в самом деле находились в родном доме. Одеты были эти „вечники" в костюмы и бушлаты из довольно хорошего — не серого уже, а чёрного сукна. Этим тоже как бы хотели несколько „скрасить" вечникам безотрадность их положения, позолотить, так сказать, пилюлю. (Кстати, вечникам, кроме ножных, на определенный срок полагались еще и ручные кандалы).
Слышал я также от товарищей по заключению, что была ещё одна „категория" каторжан. Численно эта группа была небольшая, иначе и быть не могло. Это были отверженные. Назвать их, как в некоторых случаях у индусов, „неприкасаемыми" было нельзя. Напротив, при случайной встрече с любым из них полагалось их „касаться", и „касаться" весьма крепко, то есть — бить. Были, вероятно, зверски избиты они и в момент обнаружения их провинности по отношению к товарищам на каторге. Никто никогда не сказал о них ни одного доброго слова:
— Это сук-то жалеть!..
В силу общей ненависти к этой группе каторжан и во избежание „эксцессов" тюремное начальство сочло за благо — собрать их воедино в общей камере, находившейся где-то в довольно порядочной изоляции от прочего каторжного населения. Камера эта носила наименование — „сучий куток". В неё попадали доносчики, ябедники, наушники, провокаторы и прочая подобная публика.
Само собой разумеется, я ровным счётом ничего не знал относительно того, как жилось этой группе каторжан. Надо думать, однако, что в благодарность за оказанные „услуги" (ведь „за царем служба не пропадает"!) и в награду за общее презрение начальство старалось и кормить и содержать их несколько лучше.
Каких-либо заметных или ведающихся случаев зверского обращения с каторжанами на моей памяти не было.
Утром, после завтрака, каторжане регулярно уходили на работу. Работали, как мне кажется, не более 4—5 часов, после чего возвращались на обед. После обеда разрешалось опустить (подвесные) койки и часок поспать. Потом полагался чай, после чего каторжане снова уходили на работу. Продолжительность рабочего дня вряд ли превышала 8-9 часов. И это — в военное время.
В Бутырской тюрьме была замечательная большая библиотека, где каждый находил всё по своему вкусу. Мне передавали, что она целиком составлена из книг, которые пересылались каторжанам их родственниками. По выходе каторжника из тюрьмы книги сдавались в библиотеку. Поэтому библиотека непрерывно росла и в ней было много очень хороших и научно солидных книг. Хочет, скажем, каторжанин читать „В чем моя вера?" Л. Н. Толстого, — получай и читай на здоровье. Хочет повышать уровень знаний по линии биологических наук — спрашивай Дарвина и кого угодно. Ты марксист, хочешь читать „Капитал" Маркса и прочую премудрость? Пожалуйста, сделай одолжение, повышай свои знания в марксистском духе.
Помню, как я был особенно удивлён, когда у одного молоденького социал-демократа из его личной сумки выпала толстенная книга — „Капитал" Маркса. — „Это лично моя", — сказал он мне. — „И разрешили?" — недоуменно спросил я, подразумевая, что ему разрешили взять её с собой на каторгу. — „Разрешили", — ответил мне этот товарищ.
Во всяком случае мне представляется положительно несомненным, что тогдашняя московская каторга во многих и многих отношениях была гораздо благоустроеннее и, я бы сказал, даже „уютнее", нежели многие, созданные уже на советской почве в порядке так называемой „нахальной вербовки" исправительно-трудовые лагеря, про которые мне известно, что они никого не исправляли, а многих окончательно портили. Элементов благоустройства в таких создававшихся наспех лагерях было, безусловно, значительно меньше, а жестокостей, зверств в обращении с заключенными „контриками" и мнимыми „врагами народа" было безусловно больше, чем на царской каторге.
Должен оговориться: в мои намерения вовсе не входит как-либо идеализировать тогдашнюю каторгу, представить её в розовом свете. Да это и ни к чему. Каторга и есть каторга, как бы кто ни пытался её „подлакировать". Я просто описываю то, что видел и помню, и так, как видел.
Свободное копирование
