«Надежда, мой компас земной» - 1

«Надежда, мой компас земной»

«Киргизский Государственный Институт Проектирования Городского и Сельского Строительства». Начнёшь говорить такое в понедельник- доберёшься до конца к субботе, да ещё и с риском «сломать язык». Попробуем иначе: «Киргизгипрогорсельстрой». Ммммм... Вроде лучше, напоминает скороговорку «Ехал грека через реку». Проектная эта организация размещалась в только что отстроенном кирпичном трёхэтажном здании на углу улиц Сталина и Белинского. Здание было явно недостроено, наружная сторона кирпичной кладки неоштукатурена, а многие внутренние помещения оставались без побелки и нормальных полов, окна неплотно прилегали к стенным проёмам, оставляя довольно заметные щели. Институт этот срочно нуждался в расширении своих «штатов», и одна из штатных «единиц», объявленных в русскоязычной газете «Советская Киргизия», называлась «чертёжник».

Примерный ученик Пипина Короткого, я явился в этот институт и предложил свои чертёжные услуги. Худой лохматый человек в рубашке, неряшливо заправленной в потёртые брюки, долго и недоумённо рассматривал мой Аттестат Зрелости с двумя единственными четвёрками по алгебре и тригонометрии (геометрию математичка всё-таки не смогла тронуть), и потом решительно нацарапал на моём «заявлении» краткую резолюцию: «Оформить». Так официально, «согласно приказу» по институту, я стал чертёжником, хотя на самом деле все меня здесь называли «калькировщиком», потому, что я занимался «калькированием», то есть, снимал копии с реальных, крупномасштабных строительных чертежей и «планшетов». Копии эти я выполнял тушью на кальке-прозрачной, особо тонкой «бумаге», хотя бумагой я бы её не назвал, а другого названия никто не знал. Калькированные копии затем «размножались», то есть тиражировались с переносом копии с прозрачной кальки на листы бумаги со светочувствительным слоем, пропускаемой через светокопировальный аппарат. Получаемые копии назывались «синьками», хотя они, как правило, были розоватого цвета и имели сильно выраженный запах аммиака.

Моё рабочее место было на втором этаже, почти вплотную к большому полукруглому окну в огромной, и тоже полукруглой, похожей, скорее, на зал приличных размеров, комнате. Окно смотрело на перекресток улиц Сталина и Белинского, а в комнате стояло несколько «кульманов»-чертёжных станков с деревянными прямоугольными досками, как раз по размерам крупногабаритных чертежей. Доски можно было поворачивать, меняя угол их наклона для удобства чертёжника. Мой месячный «оклад жалования» составлял пятьсот рублей, что соответствовало примерно 50% от зарплаты инженера начальной, второй категории.

В этой огромной комнате работало всего человек пять-шесть «техников» и инженеров, включая того лохматого, который разрешил меня «оформить» и который оказался начальником нашей «технической группы». Что и говорить, встречаясь со своими бывшими одноклассниками, я всегда говорил, пряча стыд, что работаю чертёжником, и непременно добавлял, что это очень престижная работа, ведь даже Максим Горький когда-то пытался приобрести эту профессию. А одноклассников моих в городе осталось не так и много. Знаменитая «галёрка» рассыпалась по российским городам, только две её представительницы стали студентками нашего Университета, моя Алёнушка, да её младшая тётя, поступившая на физико-математический факультет. Хома уехал на Дальний Восток к своей тёте-велосипедистке, Толстый стал учиться в местном строительном техникуме, а Нохан поступил в медицинский институт. Остальных в нашем городе я почти не встречал.

Стали приходить редкие письма с целины. Чувствовал я между строк, что там очень сложно и трудно-море пшеничных полей, приходится работать не только днём, но и по ночам, а её поставили «копнильщицей», и я-то знал, что это постоянная тряска и пыль, от которой нет спасения даже с респиратором. А потом там ударили ранние дожди, и вскоре пришли первые заморозки, но не было даже разговоров об их отъезде домой, обманул декан, но, скорее всего, и его обманули те, кто был «наверху». Я со страхом вспоминал, что у неё только тоненькие брезентовые тапочки, и безнадёжное бессилие сдавливало сердце, и чувствовал иногда, что где-то в глубине ворочаются незнакомые, но ощущаемые когда-то, слёзы. И кто же теперь согреет ножки её, как это было на нашем катке? И кто закроет её от недобрых людей, которые, я знал, там обязательно были- недаром я вырос на дне. «Рабы не мы, рабы нЕмы», так было написано ещё в наших букварях в далёком теперь послевоенном первом классе, но какой же насмешкой это звучало теперь! Да, только рабы и немы, но это и были именно мы. «Хотел бы в единое слово я слить свою грусть и печаль, и бросить то слово на ветер, чтоб ветер унёс его вдаль», звучал иногда по радио этот старый русский романс. А я бы добавил к этому слову жгучую свою ненависть к тем вершителям русской истории, которые через грязную ложь и лавину кровавых преступлений, опираясь на штыки доверчивого и обманутого народа, лишили этот народ свободного языка и права быть свободным человеком, только бросил бы это слово не на ветер, а прямо в «харю», как было когда-то на рынке, этим нелюдям, идущим по судьбам людей, не оглядываясь, в призрачной погоне за торжеством идей несуществующего коммунизма во всём мире.

Вспомнил канувшего в неизвестность Дябарика, который должен был быть всегда в «готовности», значит и я должен быть всегда готов, но только не так, как это было приказано пионерам: «Будь готов!- Всегда готов!» И понял я, что не следует терять математическую практику, русскую грамматику и физику, да плюс немецкий язык-ключевые дисциплины вступительных экзаменов в технический ВУЗ. Что-то вроде невидимой шахматной комбинации созрело в моей голове. Среди школьных документов моего среднего брата, который заканчивал свою воинскую службу нести, я обнаружил его табель за девятый класс, набитый «тройками» и с единственными «четвёркой» по физкультуре и «пятёркой» за «примерное поведение». Табель был выдан в 1952 году, и я сразу же решил привлечь моего старшего брата к нехитрой для него операции-исправить последнюю цифру 2 на цифру 6.

В низенькой комнатушке брата слегка раскачивалась подвешенная к потолочной балке детская «люлька», в которой ворочался и попискивал туго спелёнутый мой первый племянник. «Нет ничего легче», тут же согласился мой, отзывчивый на любую помощь, братишка, и искусно выполненная им операция сделала меня туповатым девятиклассником с моей родной фамилией, но другим именем. Годом позже, мне пришлось ещё раз стать моим средним братом, а мой старший брат вскоре стал обладателем Аттестата Зрелости, но об этом будет рассказано не сейчас. Почти этот же приём был использован и много лет спустя, когда я, будучи аспирантом Московского Инженерно-Строительного Института (МИСИ), внедрил моего бездомного друга, тоже аспиранта Центрального Научно-Исследовательского Института Технологии Машиностроения (ЦНИИТМаш), в аспирантское общежитие МИСИ, временно сделав его обладателем моей фамилии и имени. Как не вспомнишь мудрое бабушкино: «С волками жить, по-волчьи выть».

Тупого фальшивого девятиклассника и реального чертёжника этого самого «ехал грека» немедленно, и с большим удовольствием, приняли в десятый класс ВШРМ, то есть Вечерней Школы Рабочей Молодёжи, и я снова стал школьником, аккуратно появляясь почти на всех вечерних уроках, часто пропуская лишь непрофильные химию, историю, географию, и другие. «Учиться» было трудно, потому что надо было быть всегда настороже, чтобы не обнаружить свои накопленные знания и соответствовать «троечному» табелю, а учебники и домашние задания были мне уже хорошо знакомы, и я просто увеличивал количество решаемых дома задач, которые остались за бортом программы прошлого года, особое внимание уделяя задачам «повышенной трудности», которые были помечены «звёздочкой». То, что я представлял на контроль учителям, пестрело массой заранее рассчитанных ошибок, которые гарантировали твёрдую «тройку». Очень огорчал отрыв от моей волейбольной команды и отсутствие тренировок, да и команда эта уже рассыпалась, очистив место для другой возрастной группы.