Бабушка знала, что без хлеба мы долго не протянем, и приняла решение: ходить по частным дворам, просить милостыню. Сестра сразу отказалась, – она была грамотной, достаточно начитанной, и «побираться» ей было стыдно. Моего мнения не спрашивали, (может, его и не было), и всю зиму с холщёвой сумкой на плечевой лямке я сопровождал бабушку в походах по окраинам города и пригородным деревням.
Христарадничали мы один-два дня в неделю и были с хлебом. Иногда вместо хлеба подавали несколько картофелин, свёклу или головку лука. Я был главной приманкой: на «несчастного сироту» охотно откликались пожилые женщины и старушки, совали в мои ладони, кроме ломтя хлеба, пирожок, оладью или горсть сушеных яблок.
В первых походах я страшно стеснялся, но вскоре привык и бойко выговаривал заученные слова.
Подавать в деревнях перестали к осени следующего года. Сами стали бедствовать, особенно в ближайших к городу деревнях. Впрочем, до глубинки мы и не добирались.
Исчезла вся живность: куры, утки, козы, свиньи и коровы. Жаловались на «заготовителей», но ходила молва, что вся скотина увезена или уведена в отдалённые деревни, куда реже заглядывали немцы. Частично так и было – знаю по рассказам своих деревенских родственников.
Тяжелей всего в деревнях было с солью, она исчезла из обихода ещё осенью 41-го. Сахару тоже не было, но без него обходились. Мы тоже оказались без соли, клянчили у соседей, пока выход не подсказал наш с сестрой новый приятель – Васька Дежков. Позвал с собой на добычу.
Морозная, но сырая декабрьская ночь. Тёмными переулками мы идём на ближайшую развилку железной дороги. Здесь стрелки, а их посыпают солью. Зачем посыпают – не интересуемся – мы верим всёзнающему Ваське. Спускаемся с косогора, выходим на полотно.
У Васьки фонарик, он нагибается и из-под полы светит на переводной механизм. Действительно, у рычага и возле подвижных частей на обледеневшей земле полосками и даже кучками рассыпано что-то белое, но не снег – снег разметён по сторонам. Пробуем. Сгребаем сырую массу ладошками, наполняем свои торбочки.
Домой идём довольные, хоть торбы и оттягивают плечи. Бабушка не знает о нашем вояже, считает, что мы ушли к Дежкову за очередной пачкой книг. Пришлось зайти и прихватить несколько. Обмануть не удалось, бабушка не поверила, что Васька мог подарить нам пуд соли. Именно так она оценила вес наших торбочек.
Лена больше не ходила с нами, а я ходил ещё несколько раз. Васька меня просветил, что за соль на базаре можно выменять и хлеб, и крупу и даже сало.
Несколько базарчиков возникли в городе стихийно, а может по распоряжению управы. Немцы там не ходили, а полицаи крутились постоянно, охотясь за самогоном. Я сам видел, как на ближайшем от нас базаре на улице Буденовской, один из них сунул мужику несколько марок за четверть самогона, а когда тот посетовал что мало, ткнул его кулаком в грудь, показав повязку полицейского.
Я его знал – это был брат моего знакомого пацана, Ермаченков. Из кармана напоказ торчала рукоятка нагана.
Бабушка, задумав новое предприятие, обязательно брала с собой меня, особенно когда идти куда-то нужно было во время комендантского часа. Видимо присутствие ребёнка вселяло в неё надежду, что нас не тронут, пропустят. Комендантский час определялся по часам, но фактически зимой он продолжался от заката до рассвета. Но хождение по улицам зимой начиналось ещё в темноте – многие жители работали на разных предприятиях и торопились на работу.
Патрули иногда останавливали и проверяли «аусвайс», так кажется, назывался документ, устанавливающий личность. У бабушки такого документа не имелось, и вся надежда была на меня – с ребёнком не тронут. Верила в человечность.
Чуть позже я убедился, что строго комендантский час не соблюдался, пройти через весь город можно было в любое время суток. Патрулировались только главные улицы в центре города, да выходящие из города четыре шоссе. В больших городах, возможно, было строже, но в малых, как Рославль, комендантский час был фикцией, патрули не зверствовали, если и стреляли, то только в убегающих. Не помню, чтобы за время оккупации на улицах кто-то был убит патрулём.
Ранним утром идём на бойню, почти на другой конец города. Кто-то рассказал, что там населению выдают отходы от забоя скота. На Московском шоссе у моста через железнодорожные пути навстречу патруль.
– "Куда бабка прешься? Не знаешь, до света надо сидеть дома?" – примерно такими словами нас останавливает полицай. Их трое, немцы отличаются формой, полицай в штатской одежде.
– "На бойню, миленький, на бойню. За кишочками," – жалобно-просительно отвечает бабушка, добавляя ещё что-то про несчастную сиротинушку. Немцы болтают о чём-то между собой – им нет никакого дела до старухи и ребёнка. Нас пропускают, и уже беспрепятственно мы идём мимо ВРЗ и дальше, почти на край города.
Бойня – каменное здание, во дворе которого вырыт котлован. Из проёма под окном в котлован нисходит лоток из досок. По нему сбрасывается вода от промывки коровьих туш и внутренности, в основном, кишки.
Вокруг лотка и котлована толпа народа. Проволочными крючками люди выхватывают с лотка сплетения кишок, тут же выдавливают из них содержимое и набивают очищенные от кала кишки в мешки и плетухи. Кому не досталось места у лотка, вылавливают одиночные кишки из котлована.
Иногда в окно выглядывает немец, убойщик или подсобник, и, выбрав из толпы молодуху, тычет в неё пальцем. Тотчас в лоток сваливается всё коровье «нутро», иногда даже с желудком. Это предназначается избранной.
У нас нет крючка, пришли мы поздно и получили место у дальнего края котлована. Но стоящие у лотка постепенно наполняют свои мешки, уходят и народ перемещается вдоль котлована ближе к лотку. Нам, крайним, достаются пока единичные кишки, но часа через два мы уже у лотка. Появился и крючок.
Бабушка дергает кишки крючком, я отношу их в кучу, стараясь не измазаться. К обеду убой кончается. Очищенные от навоза и прополосканные начерно кишки укладываем в мешок на сани и едем домой.
Я ещё не знаю, как бабушка хочет применить это «добро», издающее едкий запах смеси коровьего навоза и хлорки. Но уже морщу нос и решаю, что я этого есть никогда не стану.
Дома начинается длительный процесс обработки. Многократная промывка, выскабливание внутренней поверхности ножом, вновь полоскание. Мы с Леной вначале нехотя принимаем участие, но потом привыкаем к запаху, скоблим, поласкаем и ждём, что из этого получится.
Бабушка укладывает мелко нарезанные и промытые до белизны кишки в чугунные котлы, ставит чугунки в печь. Так, говорит, вытопится «нутряной» жир и останутся шкварки. После вытапливания жидкость сливается в эмалированные чашки; через некоторое время она твердеет и превращается в круги твёрдого жира.
Этот жир шёл потом и в каши и на сковороду для жарения тех же кишок и тушения квашеной капусты. Кишки после вытапливания раскладываются по банкам и заливаются тем же жиром для длительного хранения.
Часть их бабушка жарит на сковороде до хрустящего состояния. Мы с сестрой замечаем, что подобной «вкуснятины» не ели уже давно.
Бабушку обуяла жажда наделать запасов. Почти через сутки мы ходим на бойню. Старожилы нас уже приметили, уступают место поближе к лотку.
Невзначай в этой толпе мы узнаём и новости, вернее, слухи. Тётки делятся слухами вполголоса, но не шёпотом – боятся тут некого, тут не может быть полицаев и немецких прислужников, тут голодающие. Те, кто нигде не работает, а добывает пропитание у выгребной ямы бойни.
Здесь я узнаю, что под Москвой немчуре «здорово дали», потом, что наши наступают, что «казаки Доватора уже под Кировом», а это уже – рукой подать.
Через день-два мы получаем новые новости и привозим новый мешок кишок. Запасы растут, и мы уже варим щи со шкварками, каши из перетёртого горелого зерна разогреваем на сковороде с кишечным жиром. Хлеб добываем в обмен на соль или попрошайничаем, правда, ходим с сумой реже, чем в начале зимы.
Мы с Леной взбунтовались: скоро наши вернутся, а мы запасаемся, как на годы. Устали!
Слухи разгорались и затихали, но бабушка верна себе: ждать помощи со стороны не приходится, нужно самим о себе заботиться. «Не посеешь – не пожнёшь!» – эту поговорку я от неё слышу постоянно.
Свободное копирование
