... Я помню большой белый рояль. Пустая большая комната, где, озираясь по сторонам, не сразу замечаю две высокие светлые двери на противоположных стенах, вижу окно, оно тоже большое и пустое, с переплетами, за ним светло, все светлое – пол, потолок – где-то очень высоко. Напротив окна, раздвигая стены – белый рояль.
Никого нет. Немножко страшно, и я иду к двери – высокая ручка,не дотягиваюсь, но дверь как-то сама открывается, и я выхожу. Внутри – холод, страх и облегчение.
Мне было чуть больше двух с половиной лет – это был "наш" опустевший дом в Потсдаме. Конец зимы - начало весны 1948 года. Мы прожили в нем после моего рождения в мае 45 года больше двух лет и собирались домой на Родину...
Через несколько лет я вспомнила белый рояль в пустой светлой комнате и рассказала родителям. "Тебе это приснилось, – сказала мама, переглянувшись с папой. – "Дети в этом возрасте не могут "запоминать". Папа молчал. Я не поверила. Став старше, я снова спросила у мамы, был ли у нас в Германии белый рояль, и описала ей комнату. Она с испугом посмотрела на меня, но не могла солгать и подтвердила, но верить, что я это помню, была не в состоянии. Тогда почти у всех были, а у мамы особенно и навсегда, материалистические объяснения "неведомому", то есть само это слово было нонсенсом, поэтому она всегда все могла объяснить с научно-врачебной точки зрения; "все" – это были мои сны. Особенные.
И тогда я стала скрывать их от нее, сохраняла, защищала от сугубо бытовых расшифровок, с годами научилась догадываться об их тайных смыслах и символах, иногда решая и поступая по их подсказкам... Но это позже, по мере освобождения от материнскогого гнета.
Надо вернуться к началу. Остальные мои "воспоминания" раннего детства в Германии и Крыму - в фотографиях, чудесных черно-белых фотографиях, которые в те годы были главным семейным развлечением, любовно перебирались, и каждая имела свою историю, мне надо было только жадно вслушиваться в реплики и рассказы и- запоминать...
Главное мое образование в детстве проходило среди разговоров, интонаций, я улавливала их, как антенна, но с вопросами не приставала, и взрослые меня не замечали, а заметив, выставляли за дверь. Каюсь, я часто сидела на полу спальни, под дверью в гостиную, где были и часто менялись "пришельцы". Соседские разговоры я не подслушивала, они были невзрачны, если так можно выразиться, интереса для меня не представляли.
Но когда появлялись новые люди, какими загадочными, наполненными тайным смыслом были эти разговоры, эти люди, как преображался папа -он тоже становился загадочным...
И почему-то эти разговоры, споры и шепот в гостиной были для меня невероятно существенны, необходимы, я пыталась понять, догадаться, и постепенно мне это давалось. И еще я всегда знала, вернее чувствовала, что никогда и нигде об этом нельзя говорить - не только с чужими, но и с родителями, чтобы не не получить взбучку из-за их испуга.
До 1955-ого года каждое лето у нас постоянно были гости - приезжали папины друзья и родственники – профессура с женами из Ленинградской военной академии,родственники из Киева – родного папиного города, из Москвы, их знакомые...
И все были какими-то особенными, неповторимыми...
Помню балерину - на фотографии она на мелководье моря – вскинутая вверх прямая ножка, гордое личико повернула к пляжу, в аппарат, руки уходят в воду, опираясь на нежный и плотный песок дна.
Это уже Крым.
… Перебираю фотографии -послевоенный Потсдам.
Мама в кресле-качалке в профиль – точеная фигурка в черном вечернем платье, по рукаву – блестящее шитье – серебряное? золотое?, стройная ножка дразнит Волка – нашу овчарку, сумерки в саду…Мы с подружкой Бербельхен стоим у полуразрушенного фонтана, взявшись за руки - я маленькая худющая с развеселой рожицей, она слегка улыбается покровительственно и нежно - она старшая, заброшенные заросли двора- когда-то ухоженного парка вокруг 2-х этажного дома...
...Папа у старого черного Мерседеса, рядом с шофером, и я – крошечная – на капоте…
Когда закончился оккупационный период, началась отечественная антисемитская кампания, и папе предложили одно из двух возможных для него назначений – Рига или Крым. Ни там, ни там у нас не было ни дома, ни родных, Крым казался теплее и ближе, да и полезнее для меня – слабой здоровьем и будто бы переболевшей легкой формой полиомиелита – может быть, не даром же меня ноги всегда плохо держали, несмотря на весь мой энтузиазм.
Так что к весне 48 года мы оказались в городе на букву «Е» – с его нескончаемыми, уходящими далеко-далеко чистыми нежными песочными пляжами, морем без конца, ограниченным лишь горизонтом, не деленным на отсеки каменными молами. Лишь два деревянных настила – в старом городе и в Курзале – для причала катеров, а между ними – порт, морской вокзал, большие теплоходы стояли на рейде, далеко в море, и пассажиров от них и к ним перевозили на лодках. Мне кажется, что теплоход был вообще один – «Украина», роскошный, трофейный, немецкий (забыла как его название)дворец, как-то раз мы побывали на нем, и я впервые видела большой концерт в этом плавучем дворце, но запомнила только Тамару Ханум – она танцевала все – все танцы мира, наверное, впервые я увидела, как может голова скользить над плечами вправо-влево, вперед-назад – это было завораживающе нереально и прекрасно. Наверное, с тех пор я и люблю танцы, и больше всего фольклорные, южные, с импровизацией, свободой, страстью, внутренним смыслом…
Я импровизировала дома одна – под классическую музыку, помню почему-то кайму ковра – то ли я старалась на ней выделывать свои па, то ли наоборот – пыталась не наступать на нее. Но будучи застуканой на месте преступления, была определена в балетную школу в «Доме Пионеров» - там все было, и балет, и музыкальная школа, и еще какие-то кружки.
Итак, где-то около пяти лет меня поставили к станку в белом трико и балетных туфельках – трудно сказать, откуда все это появилось... В классе было не менее десяти девочек, сосредоточенно пытавшихся держать все сразу – и спину, и голову, и руки-ноги – в разных позициях под строгим надзором и резкими командами нашей учительницы. Мы боялись и обожали ее. Откуда возникла в нашем городке старая балерина с дивной итальянской фамилией Аригони, всегда опирающаяся на трость, грузная, с артрозом то ли коленного, то ли тазобедренного сустава, и при этом умудряющаяся давать такие четкие, понятные знания?
Она хвалила гибкость моих рук – у меня получалось превращать их в крылья, об остальных частях тела как-то не упоминалось. Но мне до сих пор страшно дорого ее одобрение. Она редко хвалила. Впрочем, как и близкие. Так что о всех своих недостатках и слабостях я знала и помнила всегда, а вот в достоинствах была не уверена.
Поэтому и запомнила – навсегда.
Балетное счастье мое длилось, наверное, года два, после чего мы должны были разучивать танцы – с другой уже преподавательницей – тут-то и выяснилось, что у меня не только ноги слабенькие, но и с вестибулярным аппаратом – провал, при первом же вальсировании меня стало швырять в стороны, как на палубе в шторм, ну и все. Как-то я станцевала соло «венгерский танец с бубном» Брамса на дневном представлении на сцене открытого кинотеатра в Курзале (вообще-то многие, как выяснилось не догадываются, что это такое, это огромный парк над морем - курортный зал!), но триумфом это не стало – помимо физических изъянов, обнаружился психически-патологический страх сцены, публичных выступлений, что я тоже пронесла по всей жизни.
Таким образом, балетную школу мне срочно заменили на музыкальную – не пропадать же маленькому черному кабинетному роялю "jBACH", подаренному кем-то из "великих" папиных друзей к моему дню рождения, да и слух у девочки есть. Слух-то есть, а таланта нет. И ручки на октаву с трудом дотягиваются – кончиками распластанных пятерней.
Пропускаю часть детских рукописных воспоминаний, возвращаюсь в сегодня. Утренний субботний разворот на «Эхе»- чем гордимся? Мусора навалом - тут и природа, и «Великая история», и масса другой чепухи, наконец кто-то гордится оставшимися единичными просто порядочными людьми, не называя, и какая-то дама гордится литературой, в основном, прошлой, отмечая ушедших современников - Бродского, Довлатова, и на вопрос, чем сейчас - выдает открытым текстом - ничем: страна - дерьмовая, правительство - дерьмовое, президент - дерьмовый. Разделяю. Радуюсь. Женский ум, казалось бы более склонный к компромиссам, выживанию - так по крайней мере принято считать мужчинами, склонен к этим приземленным понятиям значительно менее, чем мужской, прикрывающийся как бы мудрой объективностью. Это не первое мое впечатление, оно основано на собственной статистике без учета и подсчета. Когда я слышу по радио мужской голос, по интонации и акцентуированию мгновенно вычисляю уровень его ограниченности или тупой упертости, не способной принимать новое, переосмысливать прожеванное когда-то… У женщин этого тоже достаточно, но в меньшей степени, и всегда почему-то в этом случае за ее спиной чувствуешь этого идиота, который давно отбил, если они были, собственные ее мозги… Потому так ценны высказывания одиноких пожилых и даже очень старых женщин, просеявших все эпохи этого государства собственными мозгами или совсем наоборот – радоваться безмерно, вдруг услышав чистые умные юные голоса, тоже чаще девичьи...
Казалось бы, В. Аксенов!... Но комментарии его к своей «Москва-ква-ква» - последнему роману - читать неловко, столько ужимок, так нечетко оправдательно, так жалко звучат эти объяснения всеобщей интеллигентской лояльности сталинскому режиму - он пишет в них, что оправданием служат защитные реакции – т.е, не может человек чувствовать себя говенным рабом, а потому изыскивает во власти мистические тайны, загадки, неведомые ему, и служит им со страстью, с глубоким самоубеждением и т.п. Неплохо придумано, не правда ли, особенно для тех, кто этого времени не застал - на что и рассчитано. Но я то застала, пусть маленькой совсем, - я помню.
Помню тот день, когда мы сидели у приемника - папа, мама и я - восьмилетняя, слушая сводку агонии, не говоря ни слова, только папина реплика- «Чейн-стокс - это конец». Какие там слезы! Запредельное напряжение - только бы не выжил чудом, сволочь, бандит… А вокруг – вопли, визги, сопли, черные полосочки на рукавах школьной формы. Бред, воспринимаемый молча, с омерзением, отторжением, и соответствующее выражение лица считается твоей формой скорби. Да, скорби, но над окружающей тебя паранойей…
Мне жаль бывших шестидесятников, отчасти сама к ним принадлежу - не творчеством, но его жадным поглощением, надеждами… Они вернулись, многие из них в начале 90-х, вновь надеясь, что эта страна может стать человеческой, не людоедской. Они порвали с Америкой и Европой в своих ностальгических надеждах. Они остались. И вновь попали в капкан. Вторая оттепель накрылась медным тазом, не сразу, более пролонгировано, в другой форме, но в той же сути. И они снова начинают врать, оправдывая смысл существования в новой, казалось бы России. Их можно понять, им нужно выживать - печататься и при этом не выглядеть идиотами. Аксенов угодил в эту ловушку. И написал бездарную галиматью, впрочем, все его последние романы не представляют ничего ни нового, ни ценного - все эти многословно-путанные сюжеты с вкраплениями секса и нецензурщины для лучшего усвоения продукта. Какое отношение имеет все это к его дивным повестям и рассказам – тогда, в 60-тых?
Война. Хочу в Израиль. Хочу жить и умереть там - все равно от чего.
Больше не вижу места для себя - без стыда и компромисса.
Как это сделать? Угнетает чувство бесполезности - не хочется быть грузом для страны, которая сопротивляется практически в одиночку. И весь мир ее ненавидит. Гнусный, убогий, деградирующий, попятивший от толерантности - то бишь от трусости перед надвигающимся варваром, мир – он пятится, он уступает, откупается, предает, он уже почти раб - заложник своей глупости. И он, естественно - антисемит. Потому что евреи просто не умеют быть рабами. Они - в основном качестве – созидатели, среди какого бы дерьма не жили. И только за это – ненавидимы всеми, у кого в крови гены разрушения, чувства собственного недостоинства, которые надо камуфлировать любыми способами…
Э.Севелла пишет, что в своем государстве они другие, и все совсем не так, как хотелось бы. Я не знаю. Значит, деградация - дело всеобщее, возможно космическое...
