Не помню, как и когда я выучился читать. В январе 1889 года мать посадила меня писать палочки. Первый урок Алексей Иванович дал мне в октябре 1890 г. Мне было немного страшно. В вечернее окно смотрелся осенний сад, на дворе лаяли собаки. Свеча вспыхивала в медном шандале. Полчаса показались мне минутой. Всю зиму учился я Закону Божию, арифметике и русскому языку. Бывало, жду Алексея Ивановича на дворе в полушубчике, с лопатой, бросив салазки. Сороки прыгают и стрекочут, заря горит на сугробах, и мне вспоминается Пушкина "Стрекотунья белобока...".
Личадеевскую усадьбу строили в 30-х годах. К одноэтажному дому с мезонином примкнута кухня, за ней людская. Двор, окруженный каретником, амбарами, сараями и конюшней, спереди обнесен забором. Позади коричневый белоколонный балкон и цветник в чаще густой сирени. Сад по склону оврага спускался к извилистой речке Нуче. Летом с балкона, слушая визг стрижей, любил я всматриваться в дальние луга, куда опускалось солнце. На том берегу курган времен казанских походов Грозного, напоминавший богатырей и былины; очарованию помогала ржавая кольчуга у отца в кабинете: ее выпахал мужик. Левее, с нашей стороны, за лугами, деревня Голядкино и село Левашово с белой колокольней.
Весной налетали в сад грачи. Отец с балкона стрелял их из маленького ружья: птицы портили старые деревья. Одно лето повадились ястреба по утрам кружиться над цветником; нескольких застрелил отец. Долго хранил я засушенные крылья и головы пестрых красивых хищников.
Летом 1890 г. стояла чудесная погода. Ночью ударит проливной дождь, а утром сад и цветник благоухают. Долгие летние дни мы проводили на балконе. С утра до вечера солнце, стрижи, синева луговых просторов, крики мальчишек на реке, протяжные песни.
Кухарка Гаврильевна, древняя сморщенная старушка из ардатовских мещанок, помнила глубокую старину. Она рассказывала, как отец ее (батя) десятками бивал волков под самым Ардатовым. Ружье Гаврильевна называла "фузея". Другая кухарка, ровесница и односельчанка няни, любившая выпить, румянилась фуксином с конфетных бумажек.
Кучер Андрей, добродушный мужик средних лет, научил меня ловить зимой снегирей и синиц. Мы брали деревянный кружок с волосяными петлями, усыпанный конопляным семенем, и поджидали добычу. Птички слетали и запутывались в петлях. Синиц я держал отдельно от щеглят и снегирей: они расклевывали им головы, между собою дрались. Личадеевские мальчишки разоряли гнезда и привязывали нитки к птичьим лапам. Птица, зацепившись за дерево, издыхала с голоду. У нас в саду так целую зиму болталась дохлая галка.
Сторожем при усадьбе состоял Семен, из гвардейцев Павловского полка, красивый курносый мужик с темно-рыжей бородой. Он крепко колотил свою жену и во хмелю бывал страшен.
Семена сменил долговязый носатый латыш Иван Ираид. Семейство латышей снимало удельный лесной участок десятин в двадцать. Глава семьи, девяностолетняя старуха, вечно читала лютеранскую Библию. Сыновья ее, Яков и Иван, вели хозяйство. Яков пожилой, бородатый, понес однажды с базара двух поросят. Один вырвался и побежал. Долго ловил его Яков, выбился из сил, кричал, ругался, наконец, швырнул в него вторым поросенком и заплакал от злости. Три его дочери поочередно служили у нас в горничных. Раз, в отсутствие моих родителей, все три латышки, собравшись у нас в зале, танцовали, прихорашивались и делали книксены перед зеркалом. На хуторе в лесу латыши жили уединенно. Обеда не готовили, а ели что и когда придется. В котле, где парили белье, варили картофель. Сын Якова, мальчик моих лет, ночью замерз у порога избы: никак не мог достучаться.
В дядьках при мне находился Федор Бакулин, николаевский солдат. Его забрили в Крымскую кампанию в 1854 г. В манеже император Николай I распределял новобранцев по полкам и, подойдя к Бакулину, мелом начертил на груди у него цифру 8. В Бакулине мало оставалось солдатского: он был неуклюжий, в бороде, с крупными чертами. В долгие зимние вечера, когда родители уезжали с утра в Ардатов, я, дожидаясь их, коротал время с Бакулиным. Часто я читывал ему вслух. Особенно нравилось старику двустишие из "Руслана и Людмилы":
Носи хоть до ночной звезды,
А быть тебе без бороды.
Долго повторял он потом со смехом: "А быть тебе без бороды!" Мне хотелось узнать подробнее о Николае Павловиче. -- "Какой он был, Бакулин, расскажи?" -- "Да что ж рассказывать. Сами знаете, какой". Когда мне привезли из Ардатова игрушечный барабан, Бакулин оживился, взял палки и, выбивая трель, произнес речитативом солдатскую прибаутку николаевских времен:
Подай ложку,
Давай бак,
Нету хлеба,
Иди-к так.
Летом он сопровождал меня по саду и окрестностям. На реку одному ходить мне не дозволялось, играть с мальчишками также.
