Во второе сидение на Гороховой я уже был в почете. Совершал утренние и вечерние молитвы в той же камере № 96. Читал псалмы (по просьбе евреев), те, где можно было находить указания, подходящие к нашим переживаниям. Пели молитвы при открытом окне и стража молчала. В Бутырской тюрьме (1924 г.) это уже было немыслимо. Однако после этого почета я попал в Петропавловку по списку, составленному старостой-следователем, фамилию которого я, к сожалению, не помню. А следовало бы запомнить.
В больнице женской тюрьмы я пролежал около двух месяцев. Здесь питание было сносное относительно тому голодному времени. Гулять не пускали, но коридоры нам были доступны. На Арсенальной (в больнице) я сидел в одной камере с протоиереем Соболевым, впоследствии женатым епископом от «живой церкви», с графами Татищевыми, отцом и сыном. Граф Татищев — командир корпуса жандармов, расстрелян, сын убежал во Францию. Сидел со мной генерал Рододентров, имевший орден Георгия IV и III степеней. Нас навещала и кормила нелепыми слухами о наступлении немцев на Петроград (1918 г.) сестра милосердия из хорошей фамилии, молодая, красивая, энергичная. Где-то она теперь?
Соболев меня не любил, как и я его презирал. Из больницы меня перевезли в половине декабря в красноармейский лазарет № 8 новой стройки, где я пробыл только 15 дней и 3 января 1919 г. был освобожден. Тут я лежал рядом с комнатой, в которой помещался Великий Князь Павел Александрович. Его навещала морганатическая его супруга Пистолькорс. Был я у него в комнате, беседовал с ним о многом. Он очень осуждал Царицу и Распутина. Я царицу защищал. Не запомнил я бесед с Великим Князем, но удивлялся его ограниченности. Он умел говорить обо всём, но ничего ценного. Всё в его мозгу было поверхностно. Он был очень внимателен, откровенен, прост и спокоен. Видимо, ждал худого конца, о котором я и не думал. Настолько я свыкся с тюрьмой, что после освобождения добровольно пробыл в ней полтора суток, нужно было дополучить хлеб за два дня — выдавали по фунту в день. Вышел из тюрьмы, явился домой вечером около 6 часов, с костылем, — нога болела, как будто с того света.
Моя сестра уже не считала меня живым. Поесть было нечего: мой хлеб пригодился. К празднику Рождества Христова населению выдали по полтора фунта овса. В Петрограде хлеба не было. «Военный коммунизм» агонизировал.
