20 мая. Шахтинское дело получило, очевидно, международное значение. В день его начата дипломатическая ложа заполнена была послами и представителями чуть не всех посольств (странным образом не было никого из французов), а на корреспонд. местах — множество представителей всяких иностранных газет.
Пока выяснились две любопытных подробности: важнейшими свидетелями обвинения являются б. жандармский ротмистр Прудентов и ряд агентов быв. белогвардейской контрразведки, — все люди с большим контрреволюционным прошлым, и не совсем понятно, почему эти заслуженные деятели давно не на том свете. Невольно родится мысль, не состоят ли все они агентами ГПУ.
Другое обстоятельство: двое важнейших обвиняемых особым прошением потребовали, чтобы их избавили от защитника Н. К. Муравьева, т. к. он их запугивает возможностью расстрела и требует, чтобы они отказались от своих «признаний» и «обвинений» вместе с собою и других лиц. Ходатайство просителей уважено, но в публике получилось недоумение. Полагают, что, по обычному методу своему, следств. власть запугиванием и обещанием (обычно, впрочем, не выполняемым) «разбила» обвиняемых, привлекла некоторых на свою сторону, те покаялись и признались (см. трафаретный и неожиданный тон всеобщего «признания»), выдав и оговорив остальных. А когда Муравьев дал им понять, что так не следовало (или бесполезно) делать, то они его «подвели». Ибо Муравьев, как человек опытный, никогда не стал бы искренно признавшимся подсудимым давать совет — не признаваться.
Дело очень и очень темное. Отдельные эпизоды его будут разбираться при закрытых дверях (по-видимому, в части, где задеваются правительства Польши, Франции и, м. б., Германии).
* * *
Из газеты: в одном из уездов «обнаружено 160 тонн укрытого хлеба; по этому делу привлечено 116 человек». Итак, 80–85 пуд. хлеба уже преступное накопление!!
Образчики сведения счетов:
а) На процессе трех хулиганов-поэтов, изнасиловавших предварительно опоенную курсистку Литературных Курсов, особенно резко выступает представитель местной ячейки комсомола. Его обвинения выливаются в поношение курсов, причем председатель суда молчит. А доводы такие: на курсах существует плата, следовательно, буржуазный дух, он и виноват в преступлении. Между тем, обвиняемые, конечно, не буржуазный элемент, а как раз наоборот, пролетарские поэты, из студентов курсов вообще был давно изгнан только один из них; выходит, что платящая буржуазия развратила, что ли, этого «поэта»?
б) Идет гнуснейшая травля нуждою загнанных в Сергиев Посад обломков прежней аристократии. Вышвырнутые из своих домов и квартир, никуда не принимаемые, они живут в провинции, ибо там дешевле. Некоторые занялись музейным делом, в частности, Лаврой. Теперь, в тонах белой черносотенной газеты «Вече» (что смотрит начальство — в Синодальном училище играет еврейское трио Шор, Крейн, Эрлих), травят какого-то тайного советника Модестова (должно быть, бывшего директора гимназии), который смеет преподавать рус. яз., какого-то препод. семинарии, который преподает обществоведение, бывшего графа (а он и не был графом) Олсуфьева и барона Дервиза (спутав, очевидно, с Дельвигом, ибо Дервизы не были баронами) за их службу в музее, подозревая, что они украли из архивов церковных материалы о ложных святых, поддельных иконах (sic!) и т. п. Травля гнусная сопровождалась и провокацией: стреляли (конечно, промахнувшись) в какого-то местного партийца, — результат: многочисленные аресты среди «бывших» людей.
