III
ТОВАРИЩИ МОЕГО УЧИТЕЛЯ {*}
{* Так как воспоминания мои связаны только хронологическим порядком и притом этот отдел их начинается прямо с очерка литературной поры тридцатых годов, то я не считаю нужным ссылаться на начальные главы, в которых очертил я впечатления младенчества.}
Да! я помню, живо помню тебя, маленькая, низкая проходная комната моего наставника, с окном, выходившим на "галдарейку", над которой была еще другая "галдарейка", галдарейка мезонина и мезонинных барышень, хозяйкиных дочерей, -- комната с полинявшими до крайней степени бесцветными обоями, с кожаной софою, изъеденной бесчисленными клопами, и с портретом какой-то "таинственной монахини" в старой рамке с вылинявшею позолотою над этой допотопною софою... Под вечер Сергей Иванович, пока еще не зажигали свечей, в час "между волка и собаки", ложился на нее -- и я тоже подле него. Он обыкновенно запускал свою очень нежную и маленькую руку в мои волосы, играл ими и рассказывал мне древнюю историю или фантазировал на темы большею частию очень странные. До неестественности впечатлительный, он не бесплодно слушал отцовское (т. е. моего отца) чтение романов Радклиф или Дюкре-Дюмениля: ему самому все хотелось стать героем какой-нибудь таинственной истории -- и почему-то к этой таинственной или просто нескладно дикой истории он припутывал и меня.
Но о нем и его странных беседах со мною -- после.
Комнатка под вечер становилась почти каждый день местом сходки студентов, товарищей моего учителя. Его когда-то любили, хоть он и не блистал особенной талантливостью, и к нему ходили, потому что он сам редко выходил из дому. Он вообще долгое время был поведения примерного.
Он был, как я уже сказал, очень молод и, главное, мягок как воск. Кроме того, отец его и его родные отдали его в семейный дом, известный столько же строгостью нравов, сколько радушием и хлебосольством, отдали, так сказать, "под начало" к человеку, который в своем круге считался в некотором роде светилом по уму и образованию и даже по-французски говорил нередко с советниками губернского правления или с самими вице-губернаторами, производившими каждый год так называемую "ревизию" в весьма низменном и невзрачном тогда месте, называвшемся Московским магистратом.
Мой отец действительно имел на своих товарищей, и уже тем более на молоденького семинариста, то, что называл: он "асандан"... Да и любил же он, покойник, и употреблять (нередко злоупотреблять) и показывать этот "асандан"... Умный и добрый по природе, он основывал свой, этот милый сердцу его, "асандан" не на уме и доброте, а на плохом французском языке да на лоскутьях весьма поверхностного образования, вынесенного им из университетского благородного пансиона... Кроме того, крепко засела в его натуру, да и в натуру всех членов нашего семейства, честь дворянского сословия, может быть, именно потому крепко засела, что происхождение ее, этой сословной чести, не терялось в неизвестности, как источники Нила, -- а просто-напросто сказывалось родством из духовенства по мужеской линии да вольноотпущенничества по женской.
И странное это дело! Ну добро бы отец, несмотря на свой ум, все-таки человек весьма прозаический, был заражен этой сословною честью! Старшая тетка, экзальтированная до понимания многих возвышенных вещей, с увлечением читавшая Пушкина и с жаром повторявшая "Исповедь Наливайки", -- и та скрывала от себя источники нашего Нила, а дядя -- впечатлительный головою до всяческого вольнодумства -- терпеть не мог этих источников. Я ведь вот уверен, что если эти страницы и теперь попадутся моей старшей тетке, которая и сама, может быть, не подозревает, как много она имела влияния на мое отроческое развитие своей, по формам странной, но страстной и благородной экзальтацией, -- я уверен, говорю я, что моя плебейская искренность и теперь даже сделает на нее очень неприятное впечатление.
Всю эту речь вел я к тому, чтобы объяснить свойство того "асандана", который имел мой отец на моего наставника и которым обусловливалось многое, почти что все в обстановке жизненной этого последнего, -- обусловливалось уже всеконечно и его товарищество. Живя в семейном доме, и притом почти как член семьи, откармливаемый на славу и хотя вознаграждаемый денежно весьма скудно, но не имевший возможности найти себе что-либо повыгоднее, -- он, конечно, должен был хотя-нехотя сообразоваться со вкусами и привычками дома.
Кто ходил к нему, тот большею частию становился общедомашним знакомым, стало быть, так или иначе приходился "ко двору", а кто ко двору не приходился, тот, наверно всегда можно было сказать, ходил недолго.