После учебной роты меня направили в Североморск на большой противолодочный корабль «Дерзкий». С командиром корабля Бражником, большим любителем поэзии, переночевали в его квартире в Питере и утром отправились на корабль.
Тяжко быть «молодым» матросом. «Молодые» сутками чистили картошку или драили пайолы, металлические листы на полу в машинном отделении, где было нечем дышать от испарений солярки и раскалённого двигателя. Мы поочерёдно поднимались наверх к переборке, чтобы подышать воздухом. Однажды, выбрасывая очистки картофеля, я попытался удержать молодого матроса от того, чтобы он не выбросил вместе с очистками ящик... и сам упал в Северное море. Именно в этом месте на борту корабля не было лееров. Кто-то случайно увидел и догадался бросить пожарный рукав, в который я намертво вцепился. Меня вытащили, растёрли спиртом и даже дали глотнуть. Если бы промедлили ещё несколько минут, ледяная вода сделала бы своё дело. Бушлат, который я скинул, ушёл на дно. Позже я иногда смотрел на воду и пытался представить себя на дне моря в этом бушлате...
«Дерзкий» совершал переходы через проливы из Балтийского моря в Северное (Немецкое) море и вокруг Скандинавского полуострова. Помню заснеженные фьорды в Норвегии, ухоженные шведские дома, зелёные поля Германии. Шли во вполне мирных проливах, но почему-то звучала команда «Боевая тревога» и мы накрепко задраивали переборки и иллюминаторы.
Мне было в диковинку видеть после пустынь Каракалпакии штормовое море, волны которого в тяжёлом ритме падали за иллюминатором в огромную пропасть и вновь вздымались до низкого неба. Любовался в Баренцевом море цветущей тундрой в сизом дожде, тихими гаванями среди блаженных островов, покрытых весной неимоверными расцветами трав и поражался Северному сиянию, ползущему с шуршанием и треском по небу.
А на суше морозы, ночные вахты, танцы в матросском клубе, проводы девушек и поцелуи между запорошённых снегом домов в засыпающем городе. По вечерам в кубрике читал Рокуэлла Кента, переписал все стихи величайшего Сесара Вальехо.
Я был так одинок там, что как кутёнок тыкался в поисках общения к художникам, к библиотекарям, к случайным знакомым. В поисках коллег-художников я как-то зашёл в художественный салон в Мурманске и спросил: «Нет ли здесь художников, чтобы познакомиться?» Одна из продавщиц, Наташа, сказала, что у неё муж художник, Ивахненко. Мы подружились и на праздники я ходил к ним в гости. А когда попал в госпиталь после неудачной попытки вскрыть вены, они навещали меня, приносили апельсины в сеточках. Я им оставил часть своих рисунков.
Когда я ездил из Североморска в Мурманск в медицинское управление флота, куда отвозил на анализы кровь, отчёты и пр., то обязательно заходил в прекрасную библиотеку, которая была огромном здании, и в отдел изобразительных искусств. Сходя по лестнице, я увидел девушку в жёлтых брюках и красной кофточке, заметил у неё на руках книги. Это были письма Гогена и стихи Шиллера (на немецком!) и Матисс (на французском!) Подошёл, представился, мы разговорились. На следующий день встретились в холле на 4- м этаже, она читала мне на французском языке стихи Аполлинера, Рембо, Валери. Её звали Марина Беркович. Она работала в Институте больших глубин переводчицей и знала немецкий, французский и норвежский языки! В те дни была декада Ленинградской культуры в Мурманске. Я пригласил её на лекцию знаменитого искусствоведа Юрия Халаминского. Познакомился с ним. В том же году он трагически погиб. А до того он написал замечательные книги по искусству Средней Азии и, в том числе, упоминая в одной из книг Савицкого, с которым он встречался в Нукусе.
Там же, в библиотеке я познакомился с Наташей Леде, «Ледышкой». В первый раз я ее увидел шестнадцатилетней девочкой, зимним вечером в вестибюле, около зеркала. Обратил внимание на поразительно тонкую талию и пышные бедра, когда она, выгнувшись плечами назад, надевала пальто. Я догнал её на улице и заговорил о чём-то. Шёл снег, было уже темно, снег хрустел под ногами.
Позднее мы признались друг другу в том, что эта наша случайная, в сущности, встреча, была счастливой и хорошо, что я заговорил с ней, а она ответила мне без предубеждений. Я полюбил её. Но она подарила мне только свою дружбу. У нас завязалась оживлённая переписка. Она писала мне на корабль, я же ей на улицу Челюскинцев.
Мы писали друг другу о книгах, о музыке, о мечтах, симпатиях и о своих настроениях. Ей очень не нравилось, когда я в письмах не ставил или же проставлял лишние запятые. Поэтому мне приходилось тщательно перечитывать свои письма и следить за грамматикой. Я писал ей огромное количество писем, оставил ей все свои рисунки цветными карандашами. В письмах делился с ней планами будущей жизни, полной путешествий и грандиозных приключений.
Поэзию планов разрушила проза жизни. Я уехал учиться в Ташкент. Когда оттуда я написал ей что женился, она перестала мне писать. Тогда я понял, что и она любила меня и ждала
После службы на Северном флоте я считал, что намного повзрослел, но, как оказалось, детская доверчивость меня не оставила. Возвращаясь из Мурманска в Ташкент, решил побывать в Ленинграде. Приехал в Питер, перекусил пирожками у стойки в кафе. Вышел и увидел лежащего паренька. Никто к нему не подходил, а я подошёл и поднял. Он попросил отвезти его домой. Посадил его в такси, и мы поехали по Невскому проспекту. Пока ехали, он предложил переночевать у него в квартире, пообещав, что мне «Будет очень хорошо!». Когда он остановил такси и выбежал за водкой водитель тихо сказал мне: «Парень, беги немедленно, это наркоман».
Я выскочил из такси и пошёл бродить в предрассветной мгле по Ленинграду. Прошёл мимо дома, где на втором этаже была последняя квартира Ф. Достоевского. Бродил по Невскому и другим проспектам. Днём побывал в Русском музее, в трёхэтажном Михайловском замке, где был задушен император Павел I и где учился в инженерном училище Достоевский. Вечером, едва волоча ноги, пришёл на Московский вокзал и сел на московский поезд. В поезде познакомился с русской девушкой. Почему-то она предложила переночевать у неё дома, где я познакомился с её родителями, искупался, отдохнул. Утром она проводила меня на вокзал.
Приехал из Ташкента в Нукус измученный и исхудавший. Мой прежний пиджак висел на мне, как на вешалке, когда я шёл в нем фотографироваться для получения паспорта. На следующий день пошёл к Савицкому, получил у него свои холсты, картины, которые оставлял на хранение. Жалко, что несколько чемоданов своих рисунков и неплохих акварелей сжёг перед службой, так как дома сказали, что я завалил квартиру своими работами. Надо было оставить графику у Савицкого на хранение, он бы сохранил. Он знал цену ранним работам художников.
Свободное копирование
