Ближе к выпускным вязкое, как болотная марь, уныние расползлось по школьным коридорам. Дабы расшевелить бурсаков мы с Персиком спёрли из учительской классный журнал и затолкали его в очко педагогического клозета. Сверху присыпали дрожжами. Клозет возмутился, школа встала на сутки.
Назавтра, когда стараниями дирекции относительный порядок был восстановлен, в класс ворвалась завучеса (как сейчас помню, шел урок математики — Пузырёк, радостно всхлипывая, рисовал на доске синусоиду периодической функции), в руке, защищённой позаимствованной с пожарного стенда перчаткой, Цицель сжимала скверно пахнувший, слипшийся страницами ком: — Признавайтесь, варвары, чья работа? Кто посмел? Я ему это по всей морде размажу… вы, двое, за мной!
В учительской томился Багдадский вор. Цицель швырнула осквернённый журнал в мусорную корзину, следом — пожарную рукавицу, подтолкнула вещдоки к ногам завхоза: — Попробуй высушить, нужно будет как-то переписать… — Распахнула дверь кабинета, тряхнув жидкими кудряшками, указала нам на проём.
Вошли гуськом: мы впереди, Цицель замыкающей, и — прямиком к телефону.
Гляжу — мой домашний набирает. Долгие гудки… — пронесло: по-видимому у Акоппетровича случился завоз, и матушка отправилась за свежатиной.
Следующим был задействован номер персикова семейства. В ответ из трубки донеслось такое сочное, баритональное «Вас слушают!», что мы возликовали: — Дома, — с облегчением шепнул Персик.
***
Дядя Миша ворвался в учительскую, как конкистадор в покорённую страну: — Доколе? До каких пор парочка малолетних негодяев будет нарушать спокойствие этого чертога знаний? — Приложился к Цицелиной ручке, незамедлительно закурил, принялся энергично вышагивать по кабинету, рассыпая окрест столбики пепла.
Цицель, не спуская с гаера жадного взора, уселась млеть в кресло, и было ей с чего млеть, ибо Дядя Миша был чертовски красив в гневе: обильный телом, горделиво откинутая массивная голова, хищно горбоносый, алчущие губы сластолюбца, густая шевелюра переливчато-вороной масти, пушистые усы. Велегласный, щедрый в движениях, он весь сочился неуёмной мужской силой.
А выговор? — то бархатисто-вкрадчивый, то, набиравший обертоны, опускавшийся чуть ли не до контроктавы полновесный, доктринально убедительный.
Краснобайствовал Дядя Миша с четверть часа, — начал с Павки Корчагина, плавно переключился на молодогвардейцев. После была простреленная каска с проросшей через дырку от пули берёзкой, герои-целинники, приплёл Гагарина. В заключение, ещё раз приложившись к ручке уже почти что оргазмировавшей завучесы, заверил: — Цисаночка, сердце моё, я в очередной, и, даю нерушимое слово — в последний раз принимаю на себя вину этих охломонов. Обязуюсь, коли что-либо подобное повторится, обратиться к разрешению проблемы со всей возможной строгостью, вплоть до рассмотрения необходимости применения жёстких административных мер!..
***
На ступенях школы от щедрот Дяди Миши закурили: — Трахнул бы ты её, — попенял Персик спасителю, — нам бы легче жилось.
— Твоя надзирательница, вот ты эту кобылу и трахай! — Огрызнулся Дядя Миша. — У меня своих страдалиц хватает. И потом, — что за дурацкие забавы: здоровые лошаки, и журнал в сортире утопили. В детство впали? Ваше счастье — я дома оказался. Взял бы трубку Автандил, вы бы сегодня в парке Победы ночевали, в беседке…
— Кстати, — Персик сузил нахальные глазки, — а чего это ты в рабочие часы лоботрясничаешь? Никак дежуришь в ночь? А ну гони ключ…
— Хрен тебе, а не ключ, идите, вон, с первоклашками в салки поиграйте…
— А Автандил вчера сетовал, мол какая-то сволочь у него из бака бензин сцедила, — ни к кому конкретно не обращаясь задумчиво промолвил Персик.— Застрял на полдороге, бедолага, на службу опоздал…
— И откуда у нас в семье иуда завёлся? — Дядя Миша потянул из кармана связку ключей, — ведь генетически от начала рода-фамилии ни одного стукача, ни одного интригана-начётчика…
Тут надобно ввести в повествование пояснение: Дядя Миша являлся счастливым обладателем благоустроенной однокомнатной квартиры, которая имела место буквально в двух шагах от его родового обиталища.
В Подсобке, как он её называл, Дядя Миша вёл жизнь половую, а столовался и предавался отдохновению у родных Пенат. Человек он был, хоть и холерического склада, но в быту до уныния обстоятельный, то есть — Подсобка была задействована каждый вечер, без выходных, в виду чего нам с Персиком лишь изредка удавалось абонировать сей чертог наслаждений на сколь-нибудь длительное время. Но, его величество Случай — отнюдь не фраер: на жизненном пути полового гиганта внезапно образовались некие метаморфозы, в корне изменившие привычный для него жизненный распорядок.
Дядя Миша был доктором, причём доктором хорошим, правда — несколько импульсивным в поступках, что отображал «полярный» послужной его список.
Отучившись в ленинградском «Меде» на лечебном, молодой терапевт взялся за научные штудии, однако кандидатскую защитил почему-то по курортологии.
Воротившись домой новоиспечённый исследователь некоторое время усмирял конвульсии паралитиков, помещаемых им в барокамеру тифлисского Бальнеологического института.
Когда эта забава ему наскучила, Дядя Миша диаметрально переквалифицировался и поступил патологоанатомом в Первую градскую.
Всё бы хорошо, но полюбилось гаеру ежедневно прогуливаться по палатам, наблюдая при жизни тяжелобольных, которых он после потрошил в прозекторской. Был вычислен кем-то из выживших, и разгорелся скандал. Скандал замяли, Дядя Миша уволился и опять сменил квалификацию — попросился в городскую неотложку, в реанимационную бригаду. Вот тут-то и пришёл на нашу с Персиком улицу праздник: трижды в неделю Дядя Миша уходил в ночное, то есть в эти дни Подсобка пустовала с шести вечера и до девяти утра…
— Кого вы туда таскаете… — чертыхался Дядя Миша, отделяя ключ от связки, — цыганок? К тахте не подойти – убойными духами провоняла…
— Фрейлин датской королевы, — съязвил Персик, — кто даёт, тех и таскаем!
— За ртутной мазью ко мне будете бегать? И научитесь, в конце-то концов, спирт разводить: одна часть спирта — полторы части воды. Заблюёте ванную, зубными щётками заставлю вычистить…
Свободное копирование
