С покорением коканской крепости Ак-мечети, разбитием коканских скопищ и прочным утвержденинием нашего владычества на Сыр-Дарье, киргизы увидели свои надежды на ханства Хиву и Бухару потерянными, полную покорность русскому царю неизбежною, но тем не менее, оставались кое-где думавшие иначе. Они совершили гнусное дело: толпа киргиз убила султана правителя западной части орды, полковника Арасланова, имевшего для своего прикрытия отряд в 200 человек Оренбургских казаков. Дело было обставлено так, что сам султан-правитель приказал начальнику отряда не вмешиваться в частные распри киргиз. На ночь казаки встали вдали отдельным лагерем, а утром узнали, что султан-правитель изменнически убит в своей кибитке, имение расхищено и скот у его приверженцев разграблен. Виновные подлежали тяжкому наказанию и должны были быть непременно розысканы. Для наказания посланы были отряды казаков, которым было приказано грабить скот и убивать всех, кто попадется, дабы такой карою устрашить народ и показать, что русские везде найдут убийц, куда бы они не скрылись. У киргиз отбиты были десятки тысяч баранов, лошадей, рогатого скота и верблюдов. 1855 и 56 г., в которых совершалось это событие, был голодный. Весь скот пригнали на линию, но ни сена, ни соломы, ни другого довольствия не было, продавали его за бесценок, а зимою все погибло. На следующий год скота из степи в пригоне не было и мы при дорогом хлебе имели дорогое мясо; вместо 2 коп. за фунт баранины и 3 коп. говядины платили 7 и 10 коп. за фунт. Вышло, что одновременно с наказанием киргиз наказали и своих. Дороговизна на мясо после этого продолжалась еще долгое время.
В Оренбургской губернии Челябинский уезд издавна известен был зажиточностью крестьян. Плодородная почва, выгодные условия для развития скотоводства и другие промыслы выдвинули челябинских крестьян сравнительно с другими. До половины 40 гг. челябинцы в каждом приезжавшем к ним чиновнике видели начальника, принимали честно и непременно дарили деньгами без всякого повода или желания заручиться покровительством, и поступали так по старине, как делали их деды. Приезжавший подчивался водкою или вином, подносимыми в стакане, на дно которого клались золотая или серебряная монета, а иногда ассигнация — под, стакан; вино выпивалось, а деньги, называемые честным, брались гостем; не принять честного значило обидеть хозяина. Простому народу жилось хорошо, привольно и легко, благо в то далекое прошлое время чиновников у крестьян, было немного: исправник, заседатель земского суда, иногда уездный стряпчий, — вот весь персонал, с которым знался крестьянин; это не то, что ныне мужик не знает, кто его начальник: земский, мировой судья, председатель съезда, становой пристав, исправник и другие, коих целый легион. В конце 1830 г. правительство ввело над крестьянами опеку, в особом учреждении под названием палаты государственных имуществ, окружных начальников с помощниками и волостными и сельскими старшинами. В Челябинском уезде было введено это новое учреждение и, как все новое, вызывало разные толки, разносителями которых были солдаты, как люди всюду бывавшие и более простого мужика развитые. Ранее все крестьяне назывались казенными, а тут — новое наименование государственных, главное учреждение названо Мистерством государственных имуществ. Судили, рядили, что это за министерство. Мужик, может быть, слышал, что у царя есть министры, значит это их начальник, а тут пустили слух, что они не царские или казенные крестьяне, а министерские, значит, принадлежат министру. Солдаты добавили, что, вероятно, государь проиграл их в карты своему министру Киселеву (первый министр Государственных имуществу), которого назвала почему то Кульневым, быть может потому, что Кульнев был известный воин и ему всего ближе быть министром у царя. Мужики пошли дальше: если они проиграны министру, т. е. барину, значит будут барскими, как внутри России, и порешили в барские не итти. Новым учреждением дарована была крестьянам некоторая льгота во взносе податей назначением в год двух сроков. Челябинские сборщики повезли в казначейство подушные за весь год. Казначейство взяло одну половину, а в приеме другой отказало. Мужики начали говорить, что слухи оправдались: если они царские, то зачем казначейство не принимает подушных денег. Пошло обвинение волостных голов с прочим должностным людом в том, что они скрывают от крестьян новое их положение; окружный и в Уфе палата тоже подкуплены и мужики решили требовать от голов указа о переходе их в барские крестьяне; когда те клятвенно уверяли, что ничего не получали, обратились к духовенству, требуя от него обявить им указ и не скрывать истину. Когда духовенство отказалось предъявить указ по неимению такового, крестьяне употребляли насилие как над своим начальством, так и над духовенством; тех и других купали в холодной воде, в прорубях, но ничего, конечно, не добились; перерыли все дела в волостных правлениях, нашли земледельческую газету с изображением плуга новой системе и решили, что эти плуги назначены для обработки барской земли. Общее мнение было то, что нужно всеми мерами отстаивать свои прежние права.
Местные власти слали в Уфу донесения и рапорты, что мужики бунтуют и чтобы прибыли высшие власти. Исправник де-Греве заявлял, что может быть личное присутствие губернатора, которым был Талызин, остановит дальнейшее распространение бунта, который уже охватил соседние уезды Пермской и Тобольской губернии. Талызин послал в Челябинский уезд управляющего палатою государственных имуществ Львова, но он решительно ничего не мог сделать. Талызин написал военному губернатору Обручеву, что одно его присутствие и войско могут укротить волнение, а высланные небольшие отряды из местных башкир были прогнаны крестьянами, оружие и лошади у них отобраны. Обручев наконец принял все дело на себя. Командующему башкирским войском, полковнику Балкашину предписано явиться с несколькими сотнями конных надежных башкир в село Чумляцкое, наказному атаману Оренбургского войска графу Цукато, собрать несколько полков казаков, начиная от Верхнеуральска до границ Сибири, из Троицка направить стоявший там баталион пехоты. Весь отряд был разделен на три части: с восточной стороны атаман с казаками, в центре Балкашин с башкирами, а с запада сам Обручев с пехотой и казаками. Мужики, узнав об этом, немного струсили, но никто покорности не изъявил, ибо надеялись отстоять свое дело. В отряд Балкашина вступил и я в чине урядника. В отряде Балкашина были: сотник Филатов, личный его адъютант ротмистр Житков и поручик Шотт. Последнему поручено было в Верхнеуральском уезде сформировать, кажется, 400 человек и следовать с ними в Челябинский уезд, Житкову с двумя кантонными начальниками башкир Челябинского уезда — сформировать две сотни и иметь их в своем распоряжении. Мне пришлость вести всю письменную часть по отряду: получать бумаги, писать предписания и докладывать непосредственно Балкашину. Из Оренбурга я выехал, в чем был, за два дня до праздника св. Пасхи и вместе с Житковым приехал в д. Аджитарову, Челябинского уезда, населенную мещеряками. Вскоре туда прибыл Балкашин, Обручев и граф Цукато.
В Чумляцкое Обручев приехал в отряде Балкашина и сам повел все дело: собрал мужиков, толковал и внушал им, для чего нужны магазины, почему их подчинили новому начальству, много наговорил лишнего и наконец объявил, что мужики виновны в бунте, и тут же начал расправу. Каждый попадавшийся на глаза мужик без рассуждения, кто он и откуда, раскладывался на земле и был сечен розгами или казачьими плетьми. Башкиры секли хорошо, а бежавших ловили еще искусснее и тут же наказывали, а потом отпускали; когда такой мужичек снова попадался, то он поднимал рубаху на голову и показывал избитую спину; это служило ему билетом для дальнейшего следования. После двух или трех экзекуций все утихло. Балкашин прошел несколько селений и потом получил приказ возвратиться с башкирами в дома.
Не то было у графа Цукато. Он образовал у себя целый штат, в каждом селе отбирал более виновных, которых везли на подводах или конвоировали пеших. Обручев, встретив такую массу людей, нашел лишним держать их при отряде, в один или два дня перепорол их всех и отпустил домой. Кто мог итти, тот шел, а более избитый плелся ползком. Бунт вскоре был усмирен. Для наблюдения за спокойствием расставлены были в некоторых селах солдаты. В следующем году последовало высочайшее повеление одну из казачьих конных баттарей иметь в Челябинском уезде, расположив ее в селе Чумляцком, где она оставалась до отправления всей казачьей артиллерии для военных действий против коканцев, что было при генерал-губернаторе Крыжановском в начале 60 г.
Открытого сопротивления войскам крестьяне не позволяли себе. Только в селе Таловском толпа забралась на какую-то хозяйственную постройку, где полагала удержаться и не допустить казаков до себя. Под тяжестью толпы постройка разрушилась, мужики провалились и очутились в капкане, откуда казаки за бороды и волосы вытаскивали их и жестоко наказывали за дерзость и упрямство.
Умом и уменьем излагать свои мысли убедительно и с полным знанием дела равняться с Перовским никто не мог. Писал он чистым литературным языком, не употребляя канцелярских оборотов речи и не допуская их в бумагах, составленных другими лицами. Обладая замечательным даром слова, он все-таки не всегда рассчитывал на свои силы. У него как в первое, так и во второе управление краем были стилисты для составления отчетов, важнейших бумаг министрам; нередко он прибегал к помощи специалистов, если предмет был мало знаком ему.
Когда Перовский был моложе, доступ к нему был легче. Один капитан по фамилии Романов поспорил в веселом кругу, что сейчас (12 ч. ночи) пойдет к Перовскому и спросит, чем он занимается. Перовский принял его и спросил, что ему надобно.
«Государь у нас Романов, я тоже Романов и желаю знать, чем ваше превосходительство занимается».
Ответ был скорый: «Пьяных сажаю на гауптвахту. Ординарец, сейчас же отведи этого господина под арест!».
Свободное копирование
