Бабель

После спектакля Михоэлс никогда не возвращался один: он очередной раз звонил домой и сообщал лаконично» мы идем». Что значило это» мы», никогда заранее не было известно. «Нас» могло быть и пять и двадцать пять.

От меня же требовалось выставить на стол все имеющиеся в доме тарелки, — папе казалось очень обидным, если кто-то из гостей оказывался обделенным! — и обилием посуды компенсировать недостаток продуктов. Запасов дома у нас не было. Правда, когда я успевала предусмотрительно забежать в магазин, тогда вдобавок к неизменной селедке с картошкой и колбасе, присоединялась суховатая в прожилках ветчина, «ровесница Октября», как называл ее папа. Но скромные наши ужины были не трапезами, а скорее застольем, и никогда не обходились без хотя бы четвертинки водки.

Я накрывала на стол, готовила ужин, ждала гостей, но, когда, наконец, бесчисленные гости с шумом и гамом вваливались в дом, меня немедленно гнали вон из комнаты спать. Я отвоевывала еще час, сидела с гостями, но время от времени по папиному требованию покидала комнату, и лишь после взрыва сочного мужского хохота, раздавался веселый голос отца: «Таленка, можешь зайти!»

Какое же это было наслаждение вот так сидеть ночами и слушать интереснейшие разговоры интереснейших людей! Папа задавал тон, направлял, участвовал, но никогда не вещал. Его замечания всегда были неожиданны, полны юмора, но именно потому, что они всегда были связаны по конкретному поводу, их трудно повторить.

Запомнилась мне одна из бесед с Бабелем. Тот как-то пожаловался отцу на отсутствие воображения. Папа даже задохнулся от изумления: «У вас нет воображения? У вас? Так что же тогда мне говорить?»

«Ну вы, Соломон Михайлович, поэт. А как поэту без воображения? А на моем щите вырезан девиз «подлинность». Когда я пишу совсем коротенький рассказ, мне кажется, что я его не одолею. Голова горит, судорога дергает сердце, если не выходит какая-то фраза. А ведь как часто случается, что она не выходит!»

«Но ведь ваша проза при всей своей лаконичности потрясающе образна! Чем же вы это объясняете?»

«Стилем. Языком и стилем. В этом все дело. Но это ведь еще не искусство, а строительный материал. Драгоценный строительный материал, но не больше. Нет. Нет у меня воображения. Есть только жажда обладать им».

Эта исповедь потрясла отца. Ведь его пленяла именно образность в произведениях Бабеля. В то время он готовил роль Бени Крика в Закате, и те строительные материалы, о которых говорил Исаак Эммануилович, занимали его самого.

Роль эта, как и многие другие, над которыми работал отец, так и не увидели свет.

К. Паустовский вспоминает, как однажды, еще в Одессе, Бабель говорил: «Не моя, конечно, заслуга, что неведомо как в меня, сына мелкого маклера, вселился ангел или демон искусства, называйте, как хотите. И я подчиняюсь ему, как раб, как вьючный вол. Я продал ему свою душу и должен писать наилучшим образом. В этом мое счастье или мой крест. Кажется все-таки крест. Но отберите его у меня — и вместе с ним изо всех моих жил, из моего сердца схлынет кровь, и я буду стоить не больше, чем изжеванный окурок».

У Бабеля довольно быстро отняли этот крест, заменив его другим, под тяжестью которого» схлынула вся кровь из его сердца» и он пал на пути к своей Голгофе.