Покойный Рязанцев, краса и гордость нашей сцены, был артист замечательный. Он перешел на петербургскую сцену с московской в 1828 и с первых же дебютов сделался любимцем публики и товарищей[1].
Это был, действительно, замечательный комик. Он был набольшего роста, толстенький, кругленький, краснощекий, с лицом, полным жизни, с большими черными и выразительными глазами; всегда весел и натурален, всегда симпатично действовал он на зрителей. Такой непринужденной веселости и простоты я не встречал ни у кого из своих товарищей в продолжении моей службы. При появлении его на сцену, у всех невольно появлялась улыбка и комизм его возбуждал в зрителях единодушный смех. Жаль, что этот преждевременно погибшие артист, был подвержен нашей национальной слабости, обыкновенной спутницы русских самородных талантов. Разгульная жизнь много вредила ему серьезно, изучать свое искусство. Ему случалось зачастую выходить на сцену с нетвердой ролью, но зато он имел необычайную способность слушать суфлёра и умел всегда ловко вывернуться из беды.
Вот один закулисный анекдот, который дает некоторое понятие о его сметке и находчивости.
Однажды мы играли трехактную комедию, под названием «Жена и должность», переведенную с французского Мундтом. На последней репетиции Рязанцев не отходил от суфлёрской будки и, как говорится, «ни в зуб толкнуть». Тогда был у нас инспектором драматической труппы некто Храповицкий, Александр Иванович, отставной полковник Измайловского полка. Он всегда сиживал подле суфлёра и строго следил за порядком. На этот раз он морщился, вздыхал, пожимал плечами, тер себе затылок и вертелся на стуле, как на иголках. Наконец, в 3-м акте терпение его лопнуло; он вскочил и сказал Рязанцеву:
— Что же это значит, братец? Как же ты будешь играть сегодня вечером?
— Ничего, Александр Иванович, утро вечера мудренее… сыграю как-нибудь.
— Как-нибудь! — вскричал Храповицкий в бешенстве. — Нет, любезный, ты меня извини, но всему есть мера. Эта комедия переведена Мундтом (Мундт в то время был секретарем директора, князя Сергея Сергеевича Гагарина), он завтра скажет директору, что я ни за чем не смотрю, и мне будет нахлобучка. Не прогневайся, любезный, я хотя тебя очень люблю, но не намерен из-за тебя получать выговоров. Дружба — дружбой, а служба — службой. Я сегодня приглашу его сиятельство в театр полюбоваться, как ты занимаешься своею должностью.
С этими словами он ушел с репетиции, не досидев до конца, чего никогда с ним не случалось. Рязанцев хладнокровно посмотрел ему вслед, махнул рукой и сказал: «дудки! он не в первой меня этим стращает, да нашего директора к нам в театр и калачом не заманишь». (Действительно, кн. Гагарин весьма редко удостаивал нас этой чести; он являлся в русские спектакли по экстраординарной какой-нибудь надобности, например, когда Государь приезжал в театр, или когда после пьесы был какой-нибудь маленький балет, или дивертисмент). В тот вечер, перед нашей комедией, шел какой-то водевиль: я оделся, вышел за кулисы, и увидев кн. Гагарина в его директорской ложе, побежал сказать Рязанцеву об этом неожиданном госте.
— Ну, брат Вася, плохо! Кн. Гагарин приехал! Он верно явился для нашей комедии; видно Храповицкий сдержал слово.
— Вот это подло, — сказал Рязанцев, — не ждал я от Храповицкого такой низости.
Тут он начал торопливо одеваться и позвал к себе в уборную нашего суфлера, Сибирякова, которого заставил начитывать ему свою роль. Рязанцев продолжал одеваться, раскрашивать свою физиономию, а суфлер торопливо читал пьесу около него, как дьячок. Тут режиссер позвал всех на сцену и Рязанцев сказал Сибирякову:
— Ну, смотри, Иван, держи ухо востро, не зевай, выручи меня из беды; надо его сиятельству туману напустить. Смотри же, чтоб я знал роль. Завтра угощу тебя до положения риз.
Свободное копирование
