XIII. На летних кондициях
Я перешел из четвертого класса в пятый. У меня было два знакомых гимназиста, из приходящих, первых классов; знакомство завязалось потому, что их семья жила в том же доме, где квартировала матушка. Так как я шел в гимназии хорошо, то родители моих знакомых, видимо, дорожили моим знакомством и часто звали к себе обедать. Только что кончились экзамены, как отец моих приятелей пришел к матушке и стал просить ее отпустить меня к нему на лето, подавая неясные обещания, что за занятия с детьми я не останусь без благодарности. Матушка охотно согласилась, а я был даже и очень рад. До сих пор лето я обыкновенно проводил у Одинцовых; там было довольно таки скучно; к тому же меня допекали занятиями иностранными языками; по обыкновению в течение года в гимназии я опять все забывал.
Поездка предстояла за шестьдесят верст, в Пошехонский уезд, и дорога шла через Поземовский лес, -- уж одно это было очень интересно. Поземовский лес в нашей стороне имел такую же громкую репутацию, как по всей России страшные Брянские и Муромские леса. В те времена разговоры о разбойниках, грабивших по дорогам, были очень популярны не только в народной массе, но даже и среди более образованных классов. Было ли то отголоском времен давно минувших, или отражением реальной действительности, не берусь судить. Иногда толки о разбойниках занимали чуть не все общество и принимали чисто фантастические размеры. Так, помнится, в 1855 г. Вологда была взволнована слухами об угрожавшем ей нашествии какого-то разбойника Рамзая с двумястами молодцов. Не было того дома, где бы не говорили о Рамзае, -- откуда он взялся и кто такой был, конечно никто не знал, но ждали его ежеминутно, на ночь запирались накрепко. И было чего бояться. "У Рамзая двести человек -- сорвиголова, все с ружьями, хорошо еще, что, говорят, пушек нет. Его по пятам преследовал целый батальон, полагали, что он идет на Ярославль, а он взял да и свернул в сторону и теперь прямо идет на Вологду; где его по снегам догнать солдатам, когда он на лыжах; а в Вологде как раз солдат-то и нет". Этот, например, разговор я сам слышал, как вели два гувернера в пансионе. Конечно, были и скептики, которые, посмеиваясь, говорили, что, вероятно, где-нибудь большой колокол льют, но их голоса тонули в массе перепуганного населения. Когда, бывало, вечерами в пансионе надоест распевать "То ли дело жизнь студента" или "Вечерний звон, вечерний звон", то разговоры о разбойниках были одними из излюбленных, причем Поземовский лес зачастую был ареною их подвигов. Там, на половине дороги, находился постоялый двор, и сколько купцов лишились тут не только капитала, но и самой жизни!
"Вот, братцы, раз Бурлев поехал в Пошехонье на ярмарку, постоялого двора не миновать. Известное дело, едет купец на ярмарку, значит при нем должны быть деньги; к тому же все знали, что Бурлев любит порядочно выпить. Только и Бурлев был не дурак; ехал он с приказчиком, и у обоих было по двуствольному пистолету. Приехал Бурлев на постоялый двор, не раздеваясь спрашивает самовар, а сам достает закуску и бутылку с. водкой; только, может быть, на его счастье, пробка выскочила и в бутылке оказалось сухо. Бурлев спросил было водки у хозяина. "Извините, ваше степенство, как на грех -- вся вышла, вот завтра будет, нарочно послал работника в город привезти ведерко". Ну, делать нечего; напились чаю и завалились спать. Только Бурлев не спит, хоть для видимости и похрапывает, а сам все прислушивается. Окно во двор было неплотно притворено, вот он и слышит, как хозяин говорит работнику: "Как станут, братец, подниматься, ты и беги на смольную, скажи Ивану, что, мол, купец едет, да и с деньгами". А в лесу-то была избенка, и там жил старик, будто смолу гонит, а у него всё беглые проживали. Старичонко был заодно с хозяином постоялого двора; тоже не всякого проезжего грабили, а с разбором, на кого укажет хозяин. Работник ушел спать на другую половину, хозяин тоже лег и скоро захрапел. Бурлев дал ему хорошенько разоспаться, да и толкнул приказчика; потихоньку встали и разом кинулись на хозяина. "Пошевелись только, -- говорит Бурлев, -- как собаку пристрелю", а был, братцы мои, Бурлев мужичина здоровеннейший. Ну, живо скрутили хозяина, потом пошли на другую половину и то же проделали с работникам. "Теперь надо одним духом собираться, ступай запрягать лошадей". А сам приподнял подполицу -- посмотреть, не запрятан ли там кто-нибудь. Как осветит подполицу, а там видимо-невидимо всяких шуб, места чаю, тюки товаров, иконы в дорогих окладах, -- чего только там не было. Вдруг смотрит: в одном углу прижалась старушонка.
-- Ты тут чего, старая ведьма, делаешь? -- закричал Бурлев.
Та вся трясется да в ноги ему.
-- Отец родной, спаси ты меня, который год уж сижу в этой тьме кромешной.
-- Ну, вылезай; как ты сюда попала к этим разбойникам?
-- Шла я, батюшка, с богомолья, пристала, попросилась переночевать; да вот третий год меня и не пущают, заставляют работать, а как чуть что-нибудь задумают, так первым делом запирают в подполицу.
Тут старуха опять в ноги.
-- Спаситель ты мой, возьми ты меня, довези до города!
Лошади были готовы, и Бурлев уехал, захватив и старуху.
В городе Бурлев объявил все начальству; налетел становой; однако содержатель двора выкрутился, только становой с тех пор шибко разбогател".
Таких рассказов, да еще с более драматической обстановкой, циркулировала масса.
Наш переезд совершился самым обыкновенным образом. Из города выехали рано утром, чтобы к ночи быть в Картузине. В тарантас поместилась сожительница Пеганина с старшими детьми и я, на подводе ехали малыши с нянькой и прислуга. По времени въехали в лес, который тянулся без перерыва на несколько десятков верст; дорога в лесу большею частью шла мостовинною гатью, а потому приходилось ехать шагом. Долго ехали, пока не добрались до постоялого двора, где остановились, чтобы покормить лошадей и самим напиться чаю.
Содержатель двора, плотный приземистый мужик, встретил семью Пеганина, как старых знакомых; но все, однако, особенно дети, не выходили из двора ни на шаг, а при тарантасе и подводе по очереди оставался или кучер, или работник, что ехал на подводе. За чаем не было и следа того оживления, которое обыкновенно бывает при остановках в дороге; все сидели молча или в случае надобности говорили вполголоса; у всех, видимо, была одна мысль: как бы отсюда поскорее выбраться. Сколько припоминаю, самый рискованный переезд предстоял еще впереди. Несмотря на половину июня, только и речи было, что надо поторапливаться, чтобы засветло доехать до Картузина, потому остановка продолжалась ровно столько, чтобы закусить и напиться чаю. Когда двинулись далее, была ли то игра настроенного воображения, или на самом деле так, только лес казался все выше, гуще и мрачнее; разговоры совсем прекратились, все внимательно всматривались в чащу леса. Так продолжалось часа два, пока лес не кончился, и мы не выехали в обыкновенные жилые места.
А теперь, как мне говорили, от Поземовского леса не осталось местами и пеньков.
Помещик, у которого я поселился, был человек лет под пятьдесят, с виду плотный, с короткой толстой шеей, лицом несколько оплывшим, серыми в узких орбитах глазами. В молодости он служил в уланах; за какую-то историю должен был выйти в отставку и только благодаря заступничеству великого князя Михаила Павловича отделался так дешево. Имение у него было небольшое, около восьмидесяти душ, все барщинных. По его словам, он принял его в самом расстроенном состоянии, крестьяне были "пьяница на пьянице", "нищий на нищем"; в редком дворе имелась корова и не во всяком лошадь; но, когда я жил у Пеганина, менее двух коров ни у кого не было, у многих по паре лошадей, и притом хороших лошадей. Барское хозяйство было образцовое по урожайности. Запашка велась непропорционально большая, так как Пеганин нисколько не стеснялся законом о трехдневной барщине. У него была большая семья, но, кажется, долгов на имении не имелось. Как его личное благосостояние, так и зажиточность крестьян -- все это держалось на беспощадной жестокости Пеганина. Если, например, он находил, что в таком-то дворе должно быть две лошади, то крестьянин обязывался к известному сроку обзавестись второй лошадью. Не заведена лошадь -- розги и новый срок и т. д., пока воля барина не была приведена в исполнение.
"Теперь барин не то, что прежде, -- рассказывал мне один старик дворовый, -- ух, какой был крутой смолоду". И однако редкий день проходил, чтобы он не побил кого-нибудь, все подходили к нему со страхом, а издали завидя, старались как-нибудь миновать встречи с ним. Он имел незаконную семью; его сожительница, из крепостных, несмотря на то, что внешним образом была поставлена в положение жены, в присутствии его всегда имела вид точно сейчас провинившейся.
Пеганин прилагал все усилия, чтобы вывести детей в люди, и еще при жизни, сделкою с своими родными, постарался обеспечить их материальное будущее. За обедом, в добром расположении духа, Пеганин, бывало, шутит, -- а он был человек не без остроумия, -- но все сидят, как-то боязно поглядывая, только отвечают, а от себя редко кто слово вымолвит. Но вот Пеганин, бывало, поведет как-то бровями, толстые складки на лбу покраснеют, и все затихнут, стараясь даже ложкой не задевать тарелки; в такие минуты я, человек сторонний, которому нечего было опасаться, готов был провалиться сквозь пол.
Но пребывание в Картузине оставило у меня еще и другие воспоминания, также шедшие вразрез со всем, что я знал и слышал. Была тогда Крымская кампания; Пеганин получал газеты. Я ловил где только можно всякие известия о ходе севастопольской осады, и мне, да, думается, и всем тогда в Вологде, и в голову не приходила мысль, что Севастополь когда-нибудь может быть взят. Раз сидели мы с Пеганиным на балконе; пришла почта; он быстро просмотрел газеты и сообщил мне, что отбит штурм (июльский). Я, конечно, выразил величайшую радость.
-- А все же Севастополь будет взят, -- заметил Пеганин.
-- Как взят? -- воскликнул я в крайнем удивлении.
-- Очень просто, всякая осажденная крепость, по правилам военного искусства, должна быть взята, если ее не освободит армия; а русская армия не может освободить Севастополь, потому рано или поздно он и будет взят.
-- А если бы жив был Николай Павлович, неужели Севастополь тоже был бы взят?
-- И при Николае Павловиче Севастополь не устоял бы, -- заметил Пеганин.
Не помню лета, так скучно проведенного, как в Картузине. Окончив занятия с детьми, я решительно не знал, что с собой делать; книг у Пеганина не было, а у меня уже был развит интерес к чтению. Развлечений никаких тоже не было -- ни катанья в лодке, ни верхом. Оставалось только по грибы ходить (к счастию, лето в этом отношении было урожайное) да утешать себя мыслью, что кое-что заработаю. А всякая копейка была очень кстати, -- у матушки были долги по лавкам, требовавшие настоятельной уплаты.
Как ни медленно тянулось лето, все же кончилось; вся семья тронулась в обратный путь; на этот раз с нами ехал сам Пеганин, и как-то о страхах переезда не было и разговора. Однако Пеганин захватил с собой ружье.
Пеганин отблагодарил матушку -- преподнес ей двадцать фунтов пшеничной муки; на том мой гонорар и закончился.
