Не знаю, долго ли бы продолжались мои сравнительные соображения о двух неизвестных, если бы внезапно для меня не остановился тарантас. Я подумал, что мы уже приехали, но оказалось, что ввиду небольшого спуска стали тормозить тарантас, операция никогда мною не виданная, а потому и очень меня заинтересовавшая.
Екатерина Петровна, видимо, была в большом беспокойстве: почему-то Иван Ефимович получил приказ сойти с козел и следовать пешком.
Так как я сидел спиной к кучеру, то мне очень хотелось посмотреть, как Голубанко "спускает", но едва я стал поворачиваться, как сестра остановила меня; это было досадно. Минуты через две спуск был совершен, и мы опять поехали прежним порядком. Меня эта процедура немало удивила; по-моему, надо было ехать под гору вскачь, как то делают в городе извозчики, когда спускаются с Соборной горы. Как весело тогда смотреть на них!
Едем и едем; по времени показалась близ дороги особняком стоящая церковь; опять остановились -- предстоял большой спуск, и надо было тормозить (ныне по всем этим горам я езжу, и ни о каком торможенье никогда и речи не бывает).
Тут Екатерина Петровна решительно объявила, что она пойдет пешком, и вышла из тарантаса; за ней последовала сестра, велено было и мне выходить, чему я был очень рад, -- сиденье в тарантасе уже стало мне надоедать. Но Николай Иванович положительно отказался расстаться с тарантасом; ему, видимо, было очень удобно, вся спина его утопала в большой подушке.
"Ванюшка, -- крикнул он, -- подай трубку!"
Иван Ефимович достал из чехла трубку, потом из бисерного кисета набил табаку. Я приготовился наблюдать очень интересную и хорошо известную мне операцию высекания огня над трутом [Спички еще очень мало были распространены в Вологде, а вскоре по всей России были запрещены (после пожаров в 1849 г.), вновь были разрешены, помнится, в 1861 г. (Прим. Л. Ф. Пантелеева.)], но вместо того Иван Ефимович вынул из кармана какое-то круглое стекло и начал водить им над трубкой; на табаке замелькало светлое пятно, показался табачный дымок, и Иван Ефимович передал трубку Николаю Ивановичу, который сейчас же с наслаждением и начал попыхивать. Изумлению моему не было пределов; я кинулся было к сестре, чтоб обратиться к ней за разъяснением, но как раз в эту самую минуту начался спуск и отвлек мое внимание, тем более что представилось удивительное зрелище. Голубанко почти совсем присел на задние ноги, а хомут у него сполз под самую морду.
Я хотел было сказать Ивану, что разве он не видит, что Голубанко упал, но в присутствии Николая Ивановича не решился заговорить с ним, так как раз навсегда мне было строго запрещено входить в какие-нибудь разговоры с прислугой (запрещение это, конечно, выполнялось только на виду стариков, да отчасти сестры). Я шел рядом с тарантасом и не мог оторвать глаз от Голубанка, все время удивляясь равнодушию Ивана, пока наконец спуск не кончился. Тормоз был снят, и я думал, что все сейчас же сядут; но предстоял подъем, Екатерина Петровна, а за ней и сестра продолжали идти пешком; я против этого тоже ничего не имел.
Вдруг на дороге показалось несколько овец; завидя тарантас, они поднялись, постояли некоторое время, да как кинутся в сторону, да через канаву!
Это было ужасно весело, я сам было побежал за ними, но строгий окрик сестры вернул меня. Между тем появились коровы; их я не в шутку побаивался, а потому невольно схватился за юбку сестры. Одна черная корова с большими рогами наклонилась и так-таки прямо и пошла на Екатерину Петровну.
"Ай, она забодает Екатерину Петровну", -- чуть не сквозь слезы говорю я сестре; но Екатерина Петровна подняла какую-то хворостину и так строго замахала на корову, что та сразу отбежала в сторону, пресмешно при этом поднявши хвост. Тут нам попался пастух. В более раннем детстве, напуганный разными рассказами, я подчас искренно завидовал всякой бессловесной твари, потому что ей нечего бояться ада и всех ужасов, которые там ожидают грешников; теперь я стал завидовать всем, у кого нет обязательных уроков, кто не подвергается ежеминутным замечаниям и разным наставлениям. Пастух был немного побольше меня, но насколько счастливее! Целый день он на свободе и может сколько захочет кататься по траве; это так приятно! Но вот гора кончилась; прежде чем усесться, достали подорожники, потому что проехали половину дороги, и все стали закусывать. Мне был дан очень вкусный, сдобный пшеничный калач; я с удовольствием стал его уписывать, как вдруг сюрприз: в калаче оказалось запеченное яйцо; таких калачей я никогда не видывал. Удовольствие было несколько отравлено тем, что меня заставили непременно есть яйцо с какой-то черной солью, а я соли вообще не любил.
"Катя, что ж ты не дашь ему лепешечку?"
Я ожидал знакомую вещь: матушка по праздникам нередко пекла маленькие лепешки, помазанные сверху сметаной; но сестра дала мне какую-то конфетку, необыкновенно вкусную, и при этом шепнула: "Поблагодари маменьку". Я по обыкновению исподлобья пролепетал: "Благодарю покорно". Впоследствии я не раз был свидетелем, как приготовлялись эти лепешечки из разных ягод, не годившихся для варенья; их запасали на целый год, и они тогда в помещичьих домах заменяли конфекты.
Ехали, должно быть, очень медленно; сестра достала книгу и начала вслух читать; я, конечно, ничего не понимал, только с тех пор запомнил слово "ва-банк", которое в повести часто упоминалось и значение которого осталось для меня навсегда темным. Свежий воздух, закуска, масса новых впечатлений -- все это стало располагать меня ко сну, и я, должно быть, поминутно начал клевать,
"Лонгину спать хочется, -- сказала Екатерина Петровна, -- приладь ему, Катя, подушку". И я заснул; лишь по временам, просыпаясь от толчков, видел, что уже стало темнеть, что мы едем лесом, и опять засыпал. Никакие сновидения тогда меня не тревожили.
