Никаких других проявлений даже скрытого антисемитизма я никогда не встречал и о нем самом просто ничего не знал. Больше того, в самый разгар антисемитской компании в СССР мама в 1950 году защитила кандидатскую диссертацию, а в 1952 году в самый разгар антисемитских гонений — ее диссертация была (кажется, не без труда, но при мне об этом никогда не говорили) утверждена в Москве ВГИ-ком. Конечно, все дело было в том, что ее руководителем был академик Сухомел, а оппонентами, конечно, все одобрившими, были еще два академика и два влиятельных профессора. Но и весь наш «остров» не откликался на безумие творившееся в стране.
Хотя через много лет я подумал, что мама во многом не понимала, какую серьезную борьбу, в какой-то степени втайне от нее, вел академический Киев за то, чтобы дать возможность дочери всеми просто любимого а не только уважаемого Сергея Павловича защитить диссертацию в эти мрачные годы и выбраться из советской нищеты.
Близких знакомых среди еврейских институтских семей у нас не было, мама и бабушка, конечно, все понимали, но никогда об этом не говорили, обычных в еврейских семьях того времени разговоров о том, что я должен как-то особенно хорошо учиться, чтобы быть принятым в институт, я никогда не слышал. Учился неплохо, но не блестяще, тем более, что из-за детского ревмокардита довольно редко ходил в школу. Поэтому, когда я не прошел по конкурсу в институт, винил скорее самого себя, хотя не более преуспевающие в занятиях приятели конкурс выдержали. Странно было лишь то, что среди моих сверстников не был принят Фред Валлернер, в отличии от меня блестяще учившийся. Его отец — институтский профессор, пошел к директору Плыгунову (кажется, тоже ученику моего деда) и Фред был зачислен на заочное отделение. Моя мать со свойственным ей достоинством ни к кому не пошла и никак мне это не комментировала. Я год проработал в институтской лаборатории, на следующий год сдавал вступительные экзамены сперва в Физико-технический институт, потом на Физический факультет Московского университета — ни туда, ни туда по баллам не прошел, но был принят по ведомости о полученных оценках на заочное отделение нашего института.
Года через два в Риге я взял фамилию отца. Связано это было даже не столько со смутным ощущением, что еврейская фамилия мне чем-то мешает — при полном отсутствии интереса к еврейскому миру — сколько с возникшим довольно зыбким интересом к миру армянскому. Я даже думал поступить в Ереванский университет, но мать легко охладила мои желания:
— Ты даже не понимаешь, как плохо относятся армяне к тем, кто не знает армянского языка. К кому и куда ты там приедешь, с кем будешь говорить?
Впрочем, однажды (то есть три или четыре упоминания за пятнадцать лет) я услышал от мамы еще одну относящуюся к еврейским проблемам реплику:
— Яновский предлагал мне тогда, то есть в 1952 году, выйти за него замуж, объясняя, — вы должны понимать, на что я иду.
Я опять кивнул, хотя ничего не понимал. Яновский был довольно крупным (по комплекции) украинцем с какой-то плохой репутацией в институте (однажды студенты скинувшись заказали гроб, привезенный по его адресу — вещь неслыханная в советское время). И маме, и бабушке было так отвратительно что-то говорить о советском мире — да это было и опасно при ребенке, — что они продолжали считать, что я сам все пойму, а скорее даже, что уже все понял. И это, конечно, было преувеличением.
В семнадцать лет я даже решил, однажды, что хочу поступить в Духовную семинарию и стать священником. Мама меня только спросила:
— Ты что, Сережа, хочешь, чтобы тебе старухи целовали руки?
И этой реплики мне хватило, чтобы отказаться от духовной карьеры, хотя я, конечно, будучи крещеным и помня об этом, раз пять, мало что понимая, заходил в киевские храмы. Библии у нас в доме тогда не было, по тем временам это была очень дорогая, хотя уже и не запрещенная книга. Только у бабушки на белом грушевом комоде (вероятно тоже из училищ Константина Ивановича) был маленький образок Казанской Божьей матери, который она увезла с собой в эвакуацию. Он вернулся с ней в Киев, не был забран на обысках по моей просьбе и его незначительности и сейчас стоит у меня на столе.
Интереса к еврейской истории и культуре у меня не было никакого. Мне никогда не приходило в голову задать хоть кому-нибудь хоть какие-нибудь вопросы на эти темы, а мне никто и никогда ничего не говорил. Конечно, я мог найти хоть какие-то книги, по тем временам редкие и дорогие, но я был уже вполне сложившийся книгоман и, если бы захотел, что-то несомненно бы нашел. Но не было интереса, хотя никто у меня его и не отбивал.
