25.12.1825
Париж, Франция, Франция
25/13 декабря
25/13 декабря. 1 час пополудни. Сию минуту возвратился из русской церкви: мы служили панихиду по незабвенном императоре, - и возносили на литургии имя нового! Почти все русские были в церкви. Трудно выразить впечатление, которое произвела на меня молитва о усопшем! Я озирался вокруг себя и видел памятники, живые, царствования Александра, из коих некоторые принадлежат истории, другие останутся в записках двора или по крайней мере в анекдотах его. Посол, коего политическое бытие сотворил Александр всемогуществом своего сана - и стечением необыкновенных обстоятельств; за ним памятник пяти царствований - светлейший Разумовский, еще бодрящийся, но уже не бодрствующий у чужих престолов, обязанный Александру настоящим благосостоянием своим, утратив прежнее с обгорелыми развалинами великолепного дворце своего в Вене. Далее Чичагов, непримиримый враг русского правительства, смелый говорун в собрании министров и Совета, мечтающий иметь право злословить Россию в лице ее правителей и привязавший имя свое к некоторым внутренним происшествиям России и к звезде Наполеона, не от него померкшей. - Около меня барон Строганов, напоминающий пагубную политику Ал<ександра> с Турциею и с единоверными нам греками, и гр<аф> Головкин, который переносит воспоминание к первым годам царствования Александра, устремлявшего некогда взор свой и не на одну Европу, но и на неподвижный Китай. Там плачет Сеславин, которого слез не заметили предстоявшие и не узнали в нем смелого наездника славных годов в летописях России и Александра. Кн<язь> Тюфякин, царедворец юного Александра, который доживает бесплодный век свой в праздности парижской, в товариществе Кологривого, носящего незаслуженные знаки добродушия монарха и напоминающего слабость его жизни и его сердца, в которой он пред богом и в излияниях сердечных с теми, кого отличал доверенностию, давно покаялся и которую, может быть, искупил уже последним тяжким для отца ударом, положившим в свежий еще гроб едва распустившийся цветок, которого назвать запрещает и скорбь и закон..... Там и Свечин, скоротечность счастия при Павле и медлительность судопроизводства при Александре собою напоминающий. - Толпа молодых царедворцев, адъютантов - и женщин, кои напоминали многое и многих и плакали по человеке более, нежели об императоре. Взглянув на четырех фельдъегерей, я живее вспомнил о государе. Я видел их обыкновенно при лице его! Они разносили веления его во все концы империи, что говорю? - в концы земли! Я видел их и у дверей его кабинета, и некогда с быстротою молнии за ним скачущих, и с трепетом, неподвижно стоявших в позлащенном дворце Царскосельском, которого сад не увидит уже в весеннем блеске своем попечительного хозяина..... Я вспомнил и себя, и последнее слово его ко мне, два раза повторенное, когда я благодарил его за последние знаки благоволения: "Кто старое помянет, тому..... знаешь", - сими словами начал и кончил он в Зимнем дворце монолог свой, 1/4 часа продолжавшийся..... Для чего после сего воспоминания должен сказать я и о том, что думал и чувствовал, когда запели причастный стих "Господи! скажи мне день кончины моей!". - Есть ли бы возвещал всеведающий и от века сущий смертным число дней их и кончину, то Александр, конечно, не оставил бы по себе 14 мил<лионов> в рабстве; а нас в неизвестности...
Провел вечер у мудреца Royer-Collard, которого почитал издавна, а читал в прошедшем году и выписал речь "Sur le sacrilege". Я думал найти его старее. Жизнь и правила и душа его изображены в чертах и в спокойствии лица его. Он напоминает древних и физиогномиею столько же, сколько и поведением своим на трибуне и в делах государственных. В 1815 году призван он был королем к образованию университета парижского и сделан был президентом совета оного. Он желал дать ему республиканскую форму и даже собственное место президента сделать избирательным, а не от назначения королевского зависящим; но король отказал ему в этом, говоря, что все места правительственные от него зависят и, следов<ательно>, и президент университета должен быть им определяем. 4 года управлял он университетом, и это была лучшая и блистательная эпоха оного. Он был возведен в сие звание из профессоров факультета. Будучи в должности пред<седателя> и сложив должность председателя, удержал кафедру профессора, чтобы сохранить место адъюнкта (suppleant) Кузеню, которого бы в противном случае вытеснили определением на место Royer-Collard какого-нибудь <нрзб>. Он хотел показать уважение и к почетной должности профессора. В 1816 и 1817 годах, по просьбе Поццо ди Борго, заставил он кого-то сделать memoire об управлении университета. Вероятно, записка сия доставлена к<нязю> Гол<ицыну> (справиться у Поццо). - И он говорил о государе с чувством и с глубоким уважением, утверждая, что он пойдет в ряду с великими людьми (des grands hommes), хотя и не первого разряда, что моральный характер его внушил во все партии, во все классы народа во Франции любовь и уважение, несмотря на то, что политика его тяготила Францию.
Royer-Collard думал, что русские настоящие только от Москвы до П<етер>бурга, что остальное населено какими-то народами иноплеменными. Шутя говорил он, что наши предместья целые провинции и проч. И мудрец Франции невежда о России...
Свидание Александра I с А. И. Тургеневым в Зимнем дворце имело место по просьбе последнего. Сохранилось начало черновика письма А. И. Тургенева царю, из которого видно, что Александр Иванович, обеспокоенный ухудшением отношения самодержца к нему и братьям, решил начистоту объясниться с монархом. Вот текст этого черновика: "Простите, гос<ударь>, моей дерзости, но опасение, чтобы не укрепилось в вас мнение, от которого зависит участь всего нашего семейства, и скорый отъезд ваш, заставили меня прибегнуть к средству необыкновенному, в первый и, конечно, в последний раз в жизни.
"Я умоляю вас - позволить предстать пред вами не столько с оправданием, сколько с чистосердечною исповедью. Ваше в<еличество>, можете вы выслушать меня в полчаса и даже менее. Выслушайте, умоляю вас, и тогда накажите за теперешнюю дерзость, если найдете, что старшему в семействе, которое служило и служит вам с честию, не следовало прибегать к сему средству.
"Есть ли вы спросите, какие причины заставляют меня некоторым образом оправдываться, тогда как никто гласно не обвинял нас. Именно негласность сих обвинений, глухие, по-видимому, незначущие и неопределительные отзывы - и следствие сих отзывов, влияние их на службу нашу, смею сказать, на самые дела. Несколько минут неприказного объяснения лучше покажут правила наши, нежели догадки, основанные часто хотя и на вероятных, но не всегда справедливых донесениях. 20 лет тому назад я воспитывался в иностр<анном> университете; но первое образование получил в русском, под непосредственным надзором отца, которого и неприятели не укоряли в вольнодумстве. Братья также. - Пусть спросят у русских и иностранцев, какую память оставили мы по себе в чужих краях.
"Возвратившись, я желал продолжать службу в иностранной коллегии; но повиновался воле отца и назначению Новосильцова, с вредом для службы; ибо кн. Чартор<ыжский> принял мой переход к Нов<осильцову> дурно - и лишил меня чина, который дал моему товарищу по университету и по службе.
"У Нов<осильцова> служил и был употреблен по делам разного рода.Отклонял всегда разные предложения, наблюдая правило постоянства в службе. - Я не помню, чтобы начальство, невзирая на тогдашнюю неопытность мою и, тоже смею сказать, прямодушие, заметило меня в каком-либо предосудительном поступке; старался употребить в пользу сведения, приобретенные в чужих краях; тогда никто не думал еще упрекать европейскою образованностию и щеголять, выслуживаться невежеством. - Я думал служить в духе правительства и не подвергнул себя ни малейшему нареканию по делам, несмотря, что тогда в словах был часто неосторожен, в чем признаюсь пред вами с радостию, вспоминая, что грехи юности, и то грехи словом, а не делом, вами с радостию же и прощены будут. Горе тому, кто в тогдашние мои лета не был грешен таким образом!
"Новосильцова не покинул я и тогда, когда почти все его покинули, и думал с гордостию, что вы это заметите, государь. - Меня передали по службе Сперанскому и кн. Лопухину. От первого ожидал себе неприятностей, не зная его и полагая, что до него доходили мои дерзкие суждения о его редакциях. Я же ему был совсем неизвестен и в первый раз в жизни увидел его тогда, как он уже был моим начальником. Но он употребил меня деятельно - хотя и не надолго. По неизвестным причинам мне показалось, что он со мною холоден, и я принял предложенное мне место при кн. Голицыне, сохранив комиссионное и отказавшись от предложений гр. Разумовского, Гурьева и Дмитриева. Не для корысти сохранил я место в комиссии законов, но по собственному желанию начальников и не желая отвыкнуть от части, по которой служил так долго и к которой несколько приготовился в самом университете" (Отдел письменных
07.04.2020 в 17:13
|
Свободное копирование
