Довольно долго, пока мне не исполнилось лет 8-9, мы с мамой играли в чужую девочку. Во время прогулок, обычно в темное, тревожное и неуютное время дня мама на какой-нибудь мой вопрос вдруг задавала свой - сакраментальный: "Девочка, а ты чья? откуда?" Я по инерции, хотя игра была уже знакома, продолжала привычное общение, но немедленно наталкивалась на отчуждение. "Девочка, где ты живешь? Родители, должно быть, тебя ищут. Ступай домой. Хочешь, я тебя провожу?"- участливо говорила мама. Впрочем, уже не мама, а совершенно незнакомая женщина. В числе других талантов моя мама была наделена и явными актерскими способностями, и роль сердобольной, но посторонней прохожей ей удавалась как нельзя лучше. И сколько бы я не пыталась ее "расколоть", она продолжала настаивать на своей "легенде", до тех пор, пока я, уверовав в "предлагаемые обстоятельства", не впадала в полную растерянность, если не сказать в отчаяние. Тогда она дарила мне катарсис, возвращая в явь...
Откуда взялась эта игра? Играл ли в нее еще кто-нибудь, кроме нас?
Какого эффекта искала мама? Вспоминала ли о своем сиротском детстве? Воспроизводила ли невольно мировой сюжет о потерянном и найденном ребенке? Но как бы то ни было, роль чужой девочки закрепилась за мной практически на всю жизнь. Страстно желая быть своей, такой, как все, войти в то или иное сообщество людей, я неизменно оказывалась отторгнутой, и страх перед этой неизбежностью приводил к тому, что даже в дружбе, с людьми, к которым меня тянуло, я никогда не проявляла инициативы, ждала, чтобы выбрали меня. Больше всего на свете боялась показаться навязчивой. Сегодня, из опыта прожитых лет, из литературы я знаю, что таких, как я, много, и мне чрезвычайно интересен был бы рассказ об ином опыте, опыте человека укорененного, счастливого своей общностью с другими. Конечно, такие есть, но что-то не попадаются их свидетельства. А, может быть, чужеродность - вообще необходимое свойство наблюдателя и оценщика?..
Странным образом через много лет, когда я была уже студенткой, сюжет о чужом ребенке ко мне вернулся. Я шла вечером из дома в Консерваторию пешком - через Лубянку, Охотный ряд, Тверскую... Где-то на углу Тверской и Брюсова переулка ко мне подошел мальчик лет 8-9, тихий, вежливый, задумчивый, и что-то спросил на тему, как пройти...Уже не помню, что именно. Потом у нас завязался разговор на общие темы: кто я, куда иду, где живу...Он спрашивал не нахально, очень заинтересованно. И неожиданно посреди разговора вдруг спросил, можно ли ему пойти со мной. Я сначала не поняла, что он имеет в виду. Объяснила, что иду на концерт, билет у меня один. Но мальчик сказал, что он подождет, пока концерт кончится, и можно ли ему потом пойти ко мне домой. Я опешила и быстро, пока не сообразила ничего другого, проговорила ему все старые мамины реплики про родителей, которые, наверное, беспокоятся, про то, что уже поздно и прочее. Мальчик ответил, что родители не беспокоятся. Дело принимало серьезный, и даже драматический оборот. Сдать его в милицию мне и в голову не пришло. Взять его к себе, разумеется, было невозможно. Я не видела никакого выхода из этой ситуации, кроме старого, проверенного в детстве: перестать играть в эту игру, то есть, вернуться в исходную ситуацию - двух незнакомых людей на улице. Мы попрощались, но мальчик не выходил у меня из головы весь вечер и в следующие дни тоже. Тем более, что напомнил мне про чужую девочку - вечно актуальную для меня тему.
Был у меня в жизни еще один эпизод с чужим ребенком. Место действия - Ханой, куда я приехала, будучи научным сотрудником НИИ киноискусства, на закупку фильмов. Время действия - начало 80-х годов. Мучительная, влажная жара. Живу в гостинице, которая стоит на сваях прямо над огромным озером. Из окна виден молоденький солдатик в лодке, который охраняет гостиницу со стороны озера и норовит заглянуть тебе в номер, когда ты раздеваешься, если по неосторожности не задернуть шторы. И виден вдающийся в озеро вправо по его периметру полуостров с одинокой пагодой.
Во Вьетнаме наша делегация была все время под присмотром, самостоятельное хождение не очень поощрялось, тем более, что и времени свободного было мало, да по такой жарище и не дойдешь пешком никуда. А я люблю ходить одна. И решила встать рано-рано утром и до завтрака (и до жары) дойти до этой пагоды. Шла довольно долго, вызывая удивленные взгляды встречных вьетнамцев, правда, редких. Дошла до острова (оказалось, что это не полуостров, а остров, соединяющийся с берегом длинной насыпью), дошла до пагоды. Она оказалась очень старой, изящной, но потерявшей свои религиозные функции. Там жили люди. В тот момент, когда я туда вошла, никого внутри не было, но уже торопилась ко мне женщина, стиравшая белье на озере неподалеку. Как у большинства вьетнамок, возраст ее было определить нелегко. Одета, как все, - в темные штаны и тунику. Она улыбалась, что-то мне говорила по-вьетнамски, я что-то ей отвечала по-русски. Я знала, как по-вьетнамски поздороваться, и знала слово "ленсо", что означало - "советский человек". И оба слова ей сказала. Она стала показывать мне пустынный интерьер пагоды и подвела к месту, где прежде был алтарь, и где теперь на небольшом возвышении лежал тряпичный сверток. А в свертке - крохотная трехмесячная (женщина показала на пальцах) девочка. Очаровательная, темноголовая, большеглазая и улыбчивая. Женщина спросила, есть ли у меня дети. Я кивнула. Спросила, сколько. Я показала, что одна. Она показала, что у нее семеро (осталось невыясненным, где же они находились в тот момент). Вслед за тем она решительно взяла сверток с девочкой и сунула мне в руки. Я поняньчила девочку, повосторгалась ею (совершенно искренне) и попыталась положить на место. Но женщина воспротивилась, и я поняла, что она хочет отдать мне ребенка насовсем. Первой моей реакцией было согласиться и взять. Но сразу же возник вопрос: как я ее повезу домой и как легализовать усыновление. И второй раз чужая девочка отказалась от чужого ребенка. А угрызения совести почему-то остались.
В еще большей степени остались они от третьей встречи с "чужим ребенком". Дело было в Ленинграде, во времена сурового дефицита. Пообедать командировочному человеку практически было негде - пирожковая на Невском, да кафе Норд с блинчиками, где, в отличие от пирожковой, можно было сесть за столик. Народу было много, и ко мне подсел мужчина с мальчиком лет одиннадцати. По сложившейся привычке и в ожидании заказа, я пыталась угадать, что за люди и какие у них отношения. Сразу же все получалось довольно странно. Мужчине было лет сорок. Ухоженный, хорошо одетый, по-восточному предупредительный и как-то даже домогающийся моей благосклонности, он довольно резко контрастировал с мальчиком, угрюмым, диковатым, в потрепанной школьной форме и с трауром под обгрызенными ногтями. Мужчина едва притронулся к своему блинчатому пирогу, а мальчик ел много и жадно. В результате я отобедала раньше их и ушла. Тогда, в 70-х, ни гомосексуальная тема, ни тем более педофилия были не на слуху. Этот вариант мне не сразу пришел в голову: думала, мальчик - дальний родственник, дядя из другого города решил его покормить...А, когда вариант постучался в сознание, я уже была на улице. Но что можно было сделать? К кому кинуться? Они просто обедали, у мужчины наверняка была правдоподобная версия их встречи. Ощущение собственной беспомощности и соучастия в преступлении угнетало. Моя хата оказывалась с краю, а сама я вела себя вопреки собственной убежденности, что чужого горя не бывает. Чужая этому чужому мальчику...
Мама, напротив, если где и была чужой, таковой себя не ощущала. Более того, как талантливая актриса, всегда создавала "типический" образ среды обитания. Так, ложась в больницу на операцию, она срочно приобрела цветастый халат и шерстяную кофту поверх: так одевались женщины в больницах. А в последней своей, ужасающей (по отношению к больным, прежде всего) больнице добилась от персонала внимательного отношения тем, что сыграла роль матери Андрея Мягкова. Когда ее спросили, не родственница ли она известному актеру, мама ответила утвердительно, а потом так вжилась в роль, что и мне пришлось как-то поддакивать этой легенде...
У нее была фантастическая способность к общению на любом уровне. Она могла завязать переписку с любым полюбившимся ей писателем или созвониться с ним, и просто явиться к нему. И с этим писателем завязывались отношения на долгие годы. Так было, например, с Корнеем Чуковским или с Владимиром Солоухиным. Уже в глубокой старости, не выходя из квартиры, она могла соединиться с любой организацией, чтобы добиться устранения каких-либо неполадок в доме. С Радио или ТВ, чтобы высказать свое мнение или пожаловаться. С газетой, в результате чего получала заказ на реплику или статью. Она могла пробиться без всяких знакомств, с одной лишь только уверенностью в своих правах в любую приемную. И, если я всегда воспринимала чиновников как врагов, заранее была готова к тому, что они меня отфутболят, и они, видимо, чувствовали во мне эту обреченность, и отфутболивали, то мама всегда умела добиться от них своего. Постоянным состоянием ее духа была активная оборона своих рубежей. Особенно, если дело касалось меня. Если мы куда-то ехали вместе или вместе стояли в очереди, скандала было не избежать. Конечно, в толпе, в давке, бывало, что меня и толкали, и тогда мамина реакция была мгновенной. До смешного. Однажды в троллейбусе, я кому-то наступила на ногу, человек выдернул ногу, и я потеряла равновесие. Мама: "Вы почему толкаете моего ребенка?". Человек: "Да, не толкаю я вашего ребенка, просто ногу свою выдернул". Мама (завелась и не смогла уже остановиться): "Осторожней ноги надо выдергивать". Возразить на это было нечего, человек в растерянности умолк, а у нас дома эта фраза надолго осталась напоминанием о нелепости иных притязаний.
Мама даже в скандалах оставалась своей, ибо была участницей, а я при ней в любом скандале оставалась не участвующим чужеродным объектом. Впервые свою чужеродность среди сверстников я осознала, когда мне было лет шесть. Мы ездили на свидание к отцу на станцию "Второй пост", в подмосковное Ховрино. Там был лагерь, куда отца отправили на первых порах в 1944 году по 58 статье за рассказанный анекдот (потом он перекочевал под Сталинск). Возвращались вечером, поезда ходили плохо. Вдруг остановился на минуту один, где везли детей, тоже из лагеря, только пионерского. Посадки на него, естественно, не было, но мы с мамой, конечно же, сели. Стояли в тамбуре. В вагоне сидели девочки в беленьких кофточках и красных галстучках. Одна заплетала другой косичку, а мне показала язык. Казалось бы, пустяк, но для меня исходное событие, означавшее, что меня не принимают.
