Возвращаемся к любимым американцам. Всем они были хороши, но через два года службы в Москве их перебрасывали в другую страну. Я задавал им наивные вопросы — дескать, почему? Ведь вы только освоились в Москве, обросли какими-то связями, стали кое в чем разбираться, и тут — привет горячий! Американцы пожимали плечами: таков порядок в Госдепе. Полагаю, что у мудрого Госдепа есть веские основания для такой ротации, но позволю себе последнее лирическое отступление (если будет еще одно, бросаю писать и вешаюсь). Год назад я встречался в Париже с Ильей Левиным, который вернулся из Москвы, отслужив там два года культурным атташе в американском посольстве.
Илья Левин — наш парень, из нашей эмиграции. Я его видел у Аксенова в Вашингтоне. Я говорю Левину: «Наконец американцы сообразили и послали в Москву человека, знающего и понимающего российскую жизнь». Левин, как и те американцы тридцать лет тому назад, пожимает плечами: «Да, в Москве было очень интересно, но мой срок кончился, и у меня новое назначение». — «Куда?» — «В Эритрею». — «Что тебе делать в Эритрее?!» — взревел я. «Эритрея — красивая страна», — дипломатично ответил Левин. Но коммент.
Так вот, из всей той плеяды американских дипломатов мне запомнились двое: Билл Люирс и Джон Лодейзен. В отличие от коллег по посольству, их захватила московская жизнь, они полюбили Москву. Чувствовалось, что они заинтересованы в общении с нами, а не просто отбывают номер. Помню, Билл жутко расстроился, когда узнал, что его переводят в Южную Америку. Я ему сказал: «Билл, я много раз бывал у тебя на приемах. Давай на прощание я тебя приглашу на ужин в ЦДЛ». Билл недоверчиво покачал головой: «Я-то приду, но ты уверен, что тебе это надо?» Что в переводе с дипломатического на нормальный язык означало: ты уверен, что у тебя не будет неприятностей? Поняв намек, я выставил по сто грамм с закуской своим дружкам из Иностранной комиссии и объяснил им ситуацию. «Рисковый ты парень, — сказал Юра Румянцев, — создаешь прецедент. Пока еще ни один американский дипломат в ЦДЛ не захаживал.
Твое счастье, что сейчас со Штатами мир и дружба. Мой тебе совет: пригласи на ужин кого-нибудь еще, кого хочешь, но только чтоб не было, что ты с вражеской агентурой с глазу на глаз. Иначе наши взбесятся».
Я пригласил художника Стаса Красаускаса. Мы втроем хорошо посидели, Билл был растроган, а ко мне потом никто не цеплялся.
Из тех московских американцев, которых я помню, Билл, кажется, единственный, кто удачно продолжил дипломатическую карьеру. Когда я эмигрировал в Париж, мне сообщили, что Билл теперь стал большой шишкой — чрезвычайным и полномочным послом в Венесуэле.
Лодейзен приехал в Москву через несколько ротаций после Билла Люирса. Позвольте мне крайне рискованное сравнение. Когда Рудольф Нуреев впервые вышел на большую сцену, все поняли, что появилась звезда экстра-класса. А ведь Нуреев вышел не на пустую сцену, солисты Кировского балета — это высокая школа, и успеха они добивались не только способностями, но и каторжным трудом. Так вот, по мнению балетных зубров, все сразу увидели, что партнеры Нуреева танцуют хорошо, потому что прошли хорошую школу и хорошо поработали, а Нуреев рожден для танца и танец для него — не работа, а удовольствие. Подчеркиваю: я не сравниваю масштаб дарований, просто хочу, чтоб читатели поняли эффект, произведенный Джоном Лодейзеном. На фоне тренированных, выдрессированных, вежливых дипломатов, добросовестных служак появилась суперзвезда, для которого дипломатическая служба была не службой и уж точно не работой. Танцем! Танцем в свое удовольствие. И как Нуреев, он совершал головокружительные прыжки не потому, что они были итогом тренировки, а потому, что самому было интересно — как высоко он сегодня прыгнет.
Полагаю, что появление необычной «балетной фигуры» было замечено не только друзьями посольства (в Москве люди уже не шарахались от американцев, и Лодейзен стремительно обрастал знакомыми из разных кругов), но и бдительными органами, которые наших восторгов от танцев Лодейзена не разделяли. Наоборот, почему-то он их сильно раздражал. Именно тогда (и я лишь много позже догадался, что это было связано с Лодейзеном) на меня вывели товарища из КГБ. Вывели весьма элегантно (как и почему — это не лирическое отступление, это отдельная глава), и я не мог его послать на… Впрочем, тов. из ГБ был смышлен, откуда он родом — не скрывал, вскользь заметил, что моя «Вечная командировка» — лучшая книга о советском разведчике (научили его, как надо работать с писателями), и вообще жаждал со мной общаться, чтоб (цитирую) я «не наделал глупостей».
Вынужден опять вернуться к медицинским проблемам мемуариста. Когда я пересказываю диалог столетней давности, я не привожу его в точности, а передаю общий смысл, но иногда я четко помню отдельные фразы, отдельные детали. Пример. Тов. из ГБ напросился ко мне домой, заглянул в мою комнату, где над письменным столом висела большая фотография Джона Кеннеди (пусть видит, с кем имеет дело, злорадно подумал я), ни слова не сказал, поиграл в другой комнате в мячик с моей маленькой дочерью, а потом, как бы между прочим, говорит: «Алла, не кидай в папу мячиком, вчера вечером в него кинули мячик, и не очень удачно». Все верно. Вчера У Джона Лодейзена какой-то американец обучал меня бейсболу, кинул мне бейсбольную дыню, а я не поймал… То есть тов. из ГБ не знал, знаю ли я, что каждое мое движение и слово в посольстве фиксируется там, где надо, но на всякий случай меня об этом информировал. Благодаря подсказке тов. из ГБ я потом вычислил, кто докладывает. Мораль сей басни? Две, и довольно неожиданные. Первая: я называю этого парня «тов. из ГБ» не потому, что испытываю активную неприязнь к органам, а потому, что не помню его имени. На лицо, думаю, вспомню, хотя зрительная память у меня отвратная, а вот как звали — хоть убейте. Пусть останется «тов. из ГБ».
Вторая: от ГБ быстро не отвяжешься, поэтому придется читателю ждать окончания истории.
Свободное копирование
