Осенью с больнички перевели снова на Красный корпус. Уезжал с матрасовкой, набитой сухарями. Этакий солидный мешок. Хлеб в хате постоянно оставался, да из соседних подогнали. Кум отсутствовал, и заместитель спросил:
— С кем можешь сидеть?
— Если братва, то с кем угодно, — отвечаю.
Действительно, вопрос не лишний. Крытую лихорадило. Образовались некие группировки. Наверное, не без кумовских усилий. Объявились некие авторитеты. Одни их признают, другие считают самозванцами. Неразбериха, непонятки, неприятности. Один сомнительный авторитет допустил националистический выпад. По крытой прошла общаковая малява от Вагифа, старейшего, уважаемого вора. Помню строчку: «У нас не было и не будет национализма». Позже один вор мне доверительно поведал, что Вагиф по своему возрасту подраспустил крытую. Ну, не мое дело в воровских вопросах разбираться. Видал я самонадеянных умников, попадавших в блудняк. А ответ подкумку правильный. Положение на крытой мне было плохо известно. В больничку из Красного корпуса вести плохо доходят.
Попал я в очень правильную хату. Мы, то есть политический и мешок с сухарями, произвели хорошее впечатление. Помню в камере двоих. Пуделя (Податева), позже известного в московских кругах в эпоху перестройки. Евгения, с Дальнего Востока, кажется, он еще об ужасах на крытой в Златоусте рассказывал.
Из сухарей приготовили толкушку. Сухари тщательно измельчаются. Долгое время хата собирает дневные пайки сахара. Припасается подсолнечное масло. Баландер добавляет в кашу крошечный, чуть больше наперстка, колпачок. Но ему подставляют специальную, выделенную для сбора масла шлюмку. Наконец все ингредиенты перемешиваются, и получается недурственное блюдо. Мешка сухарей хватило надолго. Сами ели, послали в карцера, поделились с соседями.
Всё бы хорошо, но мы оказались на перекрестке дорог. Камеры Красного корпуса располагаются на двух этажах в длинных коридорах. Из камеры в камеру пробиты кабуры. Для устных сообщений используется труба отопления, идущая вдоль пролетки по всем хатам. Каждая камера имеет свой позывной — определенный набор стуков и шорохов. Камер десятки, если бы все одновременно припадали с кружками к трубочке, стоял бы гвалт. Например, сейчас тишина, по трубочке никто не разговаривает. Раздается наш позывной, вроде «та-та-шорх-шорх-та-та». Кто-то из сокамерников, вооружившись кружкой, отвечает «слушаю». «Позови политического», — идет запрос. И вот я переговариваюсь с Борисом, бывшим сокамерником, сидящим за десяток хат от нас. Малявы и грузы передаются по цепочке через кабуры. Но, допустим, груз, та же толкушка, предназначен для второго этажа, а мы сидим на первом. Тогда используется туалетный, так сказать, конь. Через стояк канализации пропущена веревка, проходящая в толчки. Пользоваться конем через решки невозможно. Сибирские морозы крепкие, застудишь хату. Окна по возможности уплотнены тряпками. Перемещение с этажа на этаж происходит через ту камеру, под которой (или над которой) находится адресат.
Нам не повезло. Соседняя камера с одной стороны оказалась гадской. Через нее ничего не передавали, дорога прерывалась. Наша хата практически посередине пролетки на первом этаже. Следовательно, множество грузов и сообщений, доходя до нашей камеры (или соседей над нами), перемещались с этажа на этаж у нас. Двойная, тройная нагрузка! Очень неаппетитная работа. Грузы и малявы шли упакованные в обертку из полиэтиленовых мешочков. Но их надо разворачивать, да и за веревку хватаешься. Иногда не работал водопровод, отсутствовала вода в кранах. Утром наполняют бачок кипятком. Воды помыть руки катастрофически не хватало. Воду расходуешь очень экономно, дополняя вытиранием рук о стены.
Мы проклинали графоманов. Понятно, идет малява, наверное, что-то вроде «привет, как дела?» И ради такого трепа постоянно ныряй в толчок! Целый день наша хата поддерживала дорогу. Я почти обрадовался, когда снова попал в карцер.
Свободное копирование
