После исполнения «Юморески» восторг «зрительного зала» уже нельзя было сдержать. Повторяем еще раз.
В «Русском танце» оказалось, что мой солист не каждый лень занимается техникой. Но... разве не чудо. что он играет по-настояшему хорошо, полупрофессионально, любит, чувствует, раскрывает музыкальные образы при основной работе... ведь не в оркестре же!
Потом он попросил меня сыграть произведения отца — он только слышал о них. Играла «Синюю птицу», «Miserere». Сыграла «После плакать». Эйнштейну понравилась народная мелодия — основа этого произведения. Он сказал:
— Как бы это хорошо звучало на скрипке.
Какая творческая интуиция!
— А это и написано для скрипки! Сейчас сыграла в своем переложении для фортепьяно.
— Мне бы хотелось, чтобы вы дали мне ноты, — сказал Эйнштейн, — я тоже буду играть эту мелодию.
Я заметила чистый лист нотной бумаги, вложенный в переплетенные ноты, по которым играла.
— Можно я напишу вам скрипичную партию сейчас?
Это заняло минут двадцать, не больше, вызвало удивление и восторг женщин. Но Эйнштейн остановил их:
— Она пишет ноты, как другие цифры и буквы. Это хорошо, но для культурного человека только естественно.
Второе, так сказать, отделение концерта началось с «После плакать». Первую часть Эйнштейн сыграл на удивление выразительно — право, мало кто из профессионалов, окружавших меня в опере, мог играть так заразительно, от «большого сердца». Пусть некоторая «старомодность» в игре Эйнштейна имела место — интонация была точной, бережно-чистой.
Во второй, быстрой части двойные ноты ему не удались — я взяла вину на себя, сказала, что неточно помню аккомпанемент, и попросила перенести это исполнение «на после», когда придут из Москвы печатные ноты.
Мы сыграли еще «Песню без слов», «Ноктюрн». Эйнштейн положил передо мной «Баркароллу» из «Времен года». Я никогда прежде не видела скрипичного переложения этой фортепьянной пьесы.
— А Ленин между тем любил слушать это произведение именно на скрипке, — сказал Эйнштейн и рассказал эпизод из времен женевской эмиграции Владимира Ильича, когда он, слушая игру Красикова, под звуки этой музыки мысленно переносился в Россию.
Ни я, ни Марьянов не знали тогда этого эпизода из жизни Владимира Ильича. Марьянов сказал мне тихо по-русски:
— Он обожает Ленина, называет его совестью человечества.
За аккомпанемент «Баркароллы» я принялась... «во всеоружии» — знала ее наизусть еще с музыкальной школы. Наш музыкальный ансамбль к этому времени, что называется, вырос. Маргот, едва дослушав последнюю ноту, потребовала повторения.
— Альбертль, я не только слышала, я видела вашу музыку, видела сейчас снова русскую природу, очень прошу, сыграйте еще раз.
Сыграли еще. Эйнштейн сказал:
— Мы нашли с вами общий язык, спасибо! Хорошо прошел этот день — просто, уютно, ласково, и кульминацией его был наш музыкальный дуэт.
Еще два вечера так же тепло и хорошо провела на городской квартире Эйнштейнов на Габерландштрассе, 5, когда проезжала через Берлин в Москву из Буэнос-Айреса осенью 1931-го.
Весной 1933-го московские друзья решили отпраздновать пятнадцатилетие моей работы в Театре для детей. И вдруг... письмо от Эйнштейна. Он вспомнил мои рассказы о Детском театре, «Фальстафа» в Кролль-опере, наш музыкальный ансамбль, даже клубничные грядки, и я еще раз подумала — сколько тепла и человечности вмещает это мудрое сердце!
Свободное копирование
