Я в языках
не очень натаскан –
что норвежский,
что шведским мажь.
Входит татарин:
«Я на татарском
вам прочитаю
«Левый марш».
Маяковский.
Конечно, мне не терпелось знать, кто именно из татарских поэтов читал Маяковскому перевод «Левого марша», но пока не у кого было спросить.
Первым казанским поэтом, с которым я познакомился, был Александр Бендецкий. За две недели до нового года я побывал у него в редакции «Комсомольца Татарии», принес новогоднее стихотворение «Сестренке». Бендецкий принял меня доброжелательно, стихотворение обещал дать в газете к новому году. Но еще заходить к нему не приглашал. Стихотворение появилось в «Комсомольце Татарии» только 26 февраля 1939 года, когда я и ждать его перестал, и мы в училище через семь недель после нового года с должным юмором восприняли строчки:
Нет, не успокоишься сегодня ты,
потому что завтра новый год...
Однако с этой газетой можно было идти в Союз писателей Татарии – на поиски русской секции, рекомендованной Бендецким. Пошел, прихватил с собой и стихотворение «Людмила», как наиболее бодряцко-весеннее, как раз к началу мартовских котов, к весеннему сезону.
На самой людной улице, исторически улице Проломной, ныне улице Баумана (самой длинной, от центра города до вокзала) возвышается грандиозное пятиэтажное здание, шедевр конструктивизма 20-х годов, все сплошь серое, с необхватными колоннами и громадными витринными окнами первого этажа, где размещаются книжный, канцелярский и другие магазины. Это – Дом печати: газетно-журнально-книжный редакционно-издательский центр Татарской автономной республики.
Высокие этажи, широкие лестницы. Правление Союза писателей Татарии покоится на труднодосягаемой высоте олимпийского пятого этажа; там же – зал заседаний, еще какие-то кабинеты и, наконец, кабинет русской секции. Такие масштабы, такой размах, а я такой безликий...
Руководитель русской секции прозаик Михаил Бубеннов заинтересовался парой моих стихотворений, предложил приходить на занятия. Спросил о возрасте, улыбнулся и сказал, что я буду у них самым молодым поэтом, – словно бы принял и узаконил меня в среде русских казанских писателей. Вот здорово!
Это растопило айсберг моей замкнутости, и я поведал ему, как трудно мне читать и разговаривать, на что Михаил Семенович весело ответил, что он сам лично будет вслух читать мои стихи, и все к этому привыкнут.
О моем участии в юношеском литературном конкурсе, где я дебютировал стихотворением о Сталине, я не сказал ни Бендецкому, ни Бубеннову – стоит ли бравировать детскими успехами, когда я вступаю в корпорацию взрослых писателей?
Еще в 1932 году, когда Бубеннову было 23 года, в Москве вышла в свет его повесть о революции «Гремящий год». Издать книгу в Москве – это стремление провинциального (или как тогда принято было говорить, периферийного) писателя. Наверное, потому Бубеннов и стал штатным руководителем русской секции – публикация в Москве давала писателю полноценные полномочия на периферии.
Еще нет ни германского нашествия, ни целинного хлеба, еще нет бубенновского романа «Белая береза» и Сталинской премии за него, нет следующих романов «Орлиная степь» и «Стремнина», а, есть молодой – тридцатилетний, чуть окающий, самоуверенный Михаил Семенович Бубеннов.
Он проживет сложную жизнь участника войны, похоронит первую жену, женится и осядет на жительство в Риге, потом переберется в Москву, озлобится на писателей еврейской национальности, поздно поймет конъюнктурность своих романов, пристрастится к водке. В 1954 году второй съезд писателей СССР породит множество безжалостных эпиграмм. Одна из них – на поэта Виссариона Саянова:
Встретил я Саянова –
трезвого, не пьяного.
Трезвого, не пьяного?
Значит, не Саянова!
Вторая – на Бубеннова:
«Белая береза»,
белая головка,
белая горячка.
В 1961 году в Москве, все более страдая запоями, он работал в редколлегии журнала «Октябрь», где напечатал подборку моих правильно-советских стихов, бравурности которых мне было потом стыдно: я все еще пытался делать карьеру советского поэта, соскабливая с себя тавро изменника Родины.
Умер Михаил Семенович, забытый всеми, в 1983 году...
Но все это будет потом.
А здесь, на собраниях, я всегда смотрю ему в рот, боясь пропустить хоть слово. Бубеннов мне интересен: это первый живой писатель в моей начинающейся взрослой жизни. Ах, как хочется быть взрослым и вместе со всеми пить пиво!
– Цветут сосны, – говорит он у киоска, где мы пьем пиво. И сразу же незнакомые люди с кружками в руках, сдувая пену, начинают спорить, цветут или не цветут сосны.
С Бубенновым у меня хорошие шутливые отношения. Он читает вслух мою дружескую эпиграмму и вместе со всеми смеется над ней.
Бубновый Бубеннов
На собраниях в дни буден
он бубнит как будто бубен.
Всех разбудит,
смех добудет,
бубен звонок, бубен нов,
бубен будет –
Бубеннов.
Мне простили нарочитую неправильность: вместо «будней» я написал «буден», из маяковской строчки «в сплошной лихорадке буден» (хотя то, что дозволено Маяку, не дозволено ученику).
Из поэтов более других здесь выделяется Анатолий Колесников, студент Казанского университета. Он на три года старше меня. Колесников – признанный лидер, его звучные стихи принимаются всеми с одобрением:
...А ты танцуй в звенящем зале,
губами алыми мани –
ведь в дальний путь тебя не звали
Большой Медведицы огни.
И мне нравятся его стихи своими элементами стихосложения: насыщенностью аллитераций (чего нет у других здешних авторов), звонкостью рифм. Но я сомневаюсь, нужно ли с таким презрением обличать девушку за склонность к танцам, за накрашенные губы и за то, что ее не призывает Большая Медведица срываться с родных мест в путь, да еще в дальний. За какими благами? Я считал это псевдоромантикой.
На следующем занятии Бубеннов, обращаясь к Колесникову, читает вслух мои строчки:
Небо с двумя Медведицами,
в голове бродит ветер-путаник.
Видится мне, светится мне
созвездье «Венера и Спутник»...
Нет, это не эпиграмма, а окольное колебание околесицы Колесникова, колесо в его романтику. Поймет ли? Понял, усмехнулся, учуял полемику.
Остальные сотоварищи-стихотворцы были на одну колодку – бодрые гладкописцы, без юмора, – впрочем, как многие второстепенные стихотворцы индустриализации всей страны.
Я же мнил себя реалистом, свободным от псевдоромантики – и пытался размышлять, кому это нужно?
В 1932 году безвестная девица Валентина прибыла по комсомольской путевке на Дальний Восток, вышла там замуж за военачальника Хетагурова, и в 37-м обратилась с патриотическим призывом к советским девушкам участвовать в освоении Дальнего Востока, то есть сорваться со своих мест и последовать ее примеру: укреплять сексуальное состояние Красной Армии потоком замужеств. Призыв был встречен широким откликом, назван хетагуровским движением, воспет поэтами и журналистами как высокая советская романтика.
Но этого оказалось недостаточно, и в 34-м году возникло еще одно «движение»: стали передвигать евреев.
В 1934 году в Сибири, в Хабаровском крае, на границе с Китаем была образована Еврейская автономная область с центром в городе Биробиджане, где евреев до той поры отродясь не бывало. И вдруг они, движимые тайной неведомой силой, стали роиться там как намагниченные! А в 39-м году по стране продемонстрировался сладко-художественный фильм (кажется, он назывался «Поколение победителей» или как-то похоже в этом ключе славословия), растрясший всех невообразимыми песенными откровениями:
На рыбалке у реки
тянут сети рыбаки,
тянут сети, напевая,
что милАя не со мной.
(«МилАя» с ударением на «а»). Значит, евреев мобилизовали на профессиональную рыбную ловлю, назвали ее в песне рыбалкой, где сети тянут не из реки, а у реки, и напевают, что на этой бурлацкой работе с ними нет милой. Что они все – эротоманы? А следующая песня фильма еще оригинальнее. Скромная героиня фильма, с виду вовсе не нимфоманка (еврейка, конечно), трогательно запевает песню:.
Приходи, ВЕЧОР, любимый,
приголубь и обогрей,
а на зорьке – на работу,
на работу веселей!
Оборотистый стихотворец, автор текста песни, не удосужился поинтересоваться, что «вечор» по-русски – это «вчера вечером» (он не читал у Пушкина «вечор, ты помнишь, вьюга злилась»); бдительная цензура пропустила мимо мозгов, что прийти «вчера вечером» сегодня уже невозможно. И какая сильфида зазовет возлюбленного раскочегаривать ее аж до самой зорьки, чтобы потом, утомленной сексом, веселее мчаться на работу? Такая чушь выдавалась за советскую романтику. А кого или что побеждало «поколение победителей», в фильме расшифровано не было. Но нужно было всегда во всем побеждать; «мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда».
Такие творения были уровнем романтики кинопродукции и песенной поэзии. Подобный уровень (или чуть ниже) балансировал и в нашей русской секции казанских писателей.
Однажды на занятие пришла – откуда-то из Блока – Прекрасная Дама, дыша духами и туманами, красивая как Любовь Орлова. Она чуть опоздала, как опаздывают все великосветские дамы. Наверное, она знакома с Бубенновым – он уважительно и отчетливо представил ее нам: поэтесса Юлия Бадер. Я влюбился в нее с первой минуты.
Бубеннов попросил ее почитать стихи. Она читала стоя, наизусть, без бумаги, чуть нараспев, без бодрого пафоса. Стихи грамотные, спокойно-грустные, с какой-то недосказанностью. Такие стихи называли тогда упадочническими.
Вечером в общежитии из меня полезли нелепые строчки:
Юлия, юная Юлия!
Юркой юлою юлю ли я,
сплю ли я,
явь свою пью ли я, –
ты ли юдоль моя, Юлия?
Я до двухтысячного года не понимал, почему мне помнятся эти строки – я их никогда никому не показывал...
***
На одном из занятий присутствовал красивый улыбчивый татарин европейского вида. Судя по взаимным приветствиям, его все знали, кроме меня. И Бубеннов познакомил меня с вдохновенным Аделем Кутуем. Как я понял, Кутуй осуществляет связь русской секции с Союзом писателей Татарии – и в какой-то мере направляет работу секции. Он понравился мне сразу же, хотя я еще ничего не знал о нем, кроме того, что он – Адель Кутуй. Какое звучное, красивое имя!
А оказалось – веселый, разговорчивый Кутуй, один из зачинателей татарской советской литературы, поэт, прозаик, драматург, переводчик – и есть тот, кто читал по-татарски «Левый марш» самому Маяковскому, вот кто такой Адель Кутуй!
Михаил Семенович читает ему мое стихотворение:
Изменила? Нет, не изменила:
просто позабыла, не любя.
Почему же мне, моя Людмила,
одному немило без тебя?..
Бубеннов читает, Кутуй улыбается, а я смущаюсь: такой маститый писатель слушает такие барабанные стихи...
***
Адель Кутуй умер от ран в лазарете на территории Польши уже после Победы. Я увидел его фото в черной рамке и некролог в советской армейской газете на территории Германии. В тоске великой отправил газетную вырезку в Казань, моей тете Анне – на сохранение до моего возвращения. Позднее, уже из Джезказгана, я переслал эту дорогую мне вырезку в Казань, сыну Аделя Кутуя – известному татарскому поэту Рустему Кутую (пишущему на русском языке), думая, что Рустем не знает, где похоронен его отец. Рустем ответил мне, завязалась дружеская переписка, я посылал ему свои «пленные» стихи, он мне – свои книги.
***
Внучка моей тети Анны, моя казанская внучатая племянница Наташа Абрамович, в одном из телефонных разговоров сказала, что Рустем Кутуй, член редколлегии журнала «Казань», просит передать Юрию Грунину, чтобы тот написал воспоминания о своей юности для их журнала. Наташа добавила, что ей очень хочется видеть мою казанскую публикацию.
Я выписал себе на 2000-й год этот толстый журнал «Казань» для ориентации – и стал писать первую часть романа «Живая собака» – о Казани. Ведь вторая часть романа лежит в машинописи у меня в столе, а третья часть – «Спина земли» – была издана в 1999 году. Вот так, с конца к началу, с хвоста к голове, пишется «Живая собака».
Страницы журнала «Казань» № 5 за 2000 год посвящены 55-летию великой Победы. Там я увидел свое фото и два стихотворения «из плена» с редакционной врезкой:
«Автор публикуемых стихотворений до Великой Отечественной войны жил и учился в Казани. Рукопись, из которой отобраны эти стихи, он прислал в мае 1982 года Рустему Кутую, написав: «боль моего сердца».
А на странице содержания журнала «Казань» № 6 за 2000 год я увидел – о мистика! – взволновавшие меня строки:
«Юлия Бадер-Дубяго. Руся Невтонова. Из неоконченного романа. Я – птица певчая! Стихи».
...Ты ли юдоль моя, Юлия?
Она умерла совсем недавно. Ее автобиографический роман остался неоконченным, его дали в журнал уже после ее смерти. В тексте романа – несколько фото. Одно из них – еще довоенное, какой я ее знал: красива, как Любовь Орлова. Юлия, юная Юлия!
А вот другие фото. Ее бабушка: Юлия Федоровна фон Бадер. И ее дед Людольф Павлович Дубяго. А еще коллективное фото, семь лиц. И подпись под ним: «Ю. Бадер с друзьями перед арестом. Все пострадали во время репрессий».
Ее роман больно читать: сердце не выдерживает. Женщина под следствием. Женщина, рожденная для любви и поэзии – в тюремной камере, в общем бараке. Женщина, перенесшая все стадии унижения и написавшая об этом. Моя родная душа!
Роман напечатан под именем Юлии Бадер-Дубяго, а стихи «Я – птица певчая!» – под именем Юлии Дубяго.
Сильная духом женщина, у которой хватило так написать о себе во втором лице, и закончить иронией:
Твой отец высокий, стройный –
стойкий коммунист,
Мать твоя из левых ссыльных,
путь твой каменист.
За окошком черный ворон
глухо завывал,
И никто из нас не ведал,
чей черед настал!
На углу Большой Лубянки
есть один отель!
Там для всех найдется место,
пища и постель.
Да будет земля тебе пухом, родная мне по духу и судьбе Юлия Владимировна фон Бадер-Дубяго, тайная невостребованная любовь моей юной души! Ты не закончила свой роман. Закончу ли я свой?
Во мне живет память о писателях Татарии – о тех, с которыми мне довелось встречаться; живут в моей памяти их довоенные зрительные образы: живой молчаливый Муса Джалиль, живой улыбчивый Адель Кутуй, живой напористый Михаил Бубеннов, живая желанная Юлия Бадер.
