1989 г.
3.01. 1989 г. Итоги 1988 года. Основные факторы, повлиявшие на мои взгляды, таковы. Болезнь, новое положение о летных пенсиях, явное, зримое ощущение того, что во внутренней политике шуму много, шерсти мало.
Болезнь и связанные с нею переживания показали, что здоровье мое уже на пределе, и надо, надо, надо! думать о ближайшем будущем.
Пенсия добавила понимание того, что путь открыт, с голоду не помру, и что моя летная песенка спета.
Третий фактор окончательно открыл мне глаза на мир, в котором я живу. Последние иллюзии развеялись. У меня ни во что веры нет. Надо принимать жизнь как есть и думать только о себе.
Как же долетать до своего срока? Без эмоций. Дотерпеть. На остатках нервов. Что бы ни случилось в полете – я жизнь свою уже прожил. Делать свое дело честно, но без переживаний. Мастерства мне хватает, выкручусь, но стимула уже нет. Если я раньше переживал, что сел там не по оси, либо перелет, либо перегрузка… теперь это не имеет значения. Поддерживать себя на уровне не требует особых усилий, а шлифовать себя я уже отшлифовал.
Я смотрю: срок дал себе полтора года – вроде много, а уже январь идет. Пройду комиссию; февраль, март, отпуск, май; лето отмучаюсь – и останется одна зима. Уже лето 90 года летать не буду, а буду впервые в жизни отдыхать. И будет мне сорок шесть лет.
Леша думает дотянуть до годовой комиссии в марте. Ну, если не спишут, то еще год.
Валера в феврале проходит. Зрение у него ухудшается, а врач, что его пропускала, перевелась в другое место. Как-то еще сложатся у него отношения с новым доктором? Он готов уйти уже сейчас. Но… может, еще год.
Ну, Витя со своей язвой пролетает еще лет десять.
Итак, реально предположить, что эти полтора года экипаж мой, слетанный, пролетает со мной. Это очень хорошо.
Вот такой 1988-й год.
Относительно Аэрофлота я давно утратил иллюзии. Это зверь прожорливый и беспощадный. Он меняться, перестраиваться, отказываться от своих догм не намерен. Все мы в нем заражены бюрократизмом до мозга костей.
Х., снятый с начальника управления, летает командиром методической эскадрильи в УТО. Должность для провинившихся широкопогонников.
Летят они с Ф. на Ил-76 в Мары, оттуда планируются в Норильск, с дозаправкой в Семипалатинске. Садиться там из-за дозаправки неохота. Заливают в Марах топлива под пробки и с превышением взлетного веса на несколько тонн пытаются взлететь. А кто не бывал в Мары, тот не видал жары. Полосы явно не хватает для этого эксперимента: едва оторвавшись с последних плит, сносят колесами ограждение, антенну наземного локатора, ломают шасси, распарывают себе брюхо, – но таки взлетают и молча уходят, не доложив, что шасси повреждены и не убираются, что самолет не лезет вверх из-за превышения веса; докладывают что на выходе из зоны у них высота 3600, когда она едва 1800…
Пришлось-таки садиться в Семипалатинске, но уже вынужденно: ну никак не летел самолет, едва держался в воздухе…
Меня бы за одну только мысль об одном только из перечисленных нарушений… да уже б и косточки сгнили. Я – шерсть.
О «подвиге» Х. газета «Красноярский рабочий» – орган нашего продажного крайкома большевиков – пишет героическую поэму в прозе: герой, спас машину, в труднейшей, непредсказуемой ситуации… Мастер… Заслуженный Пилот…
И Х. вновь выставляет свою кандидатуру на выборы начальника Красноярского управления ГА.
Убытку на миллион рублей, а он – герой.
Правда, через три месяца в аэрофлотской «Гальюнер Цайтунг» статья на весь разворот, где Х. воздается, раскрываются все его нарушения.
В царской армии в такой ситуации подавали в отставку. Стрелялись. Х. же, как старший летчик в УТО, выписывает себе командировку и едет членом комиссии – расследовать свою собственную предпосылку к летному происшествию.
Нет, ребята. Аэрофлот не изменить. Да и страну, пожалуй, тоже. И сказочками о правовом государстве, декларативными законами меня не убедишь, что я – хозяин. Хозяин кто-то другой, а я – шерсть.
Свободное копирование
