И вот однажды наступила ночь, которая немилосердно вырвала меня из детства в мир взрослый, что был до сих пор для меня таким таинственным. Из этого взрослого мира можно было улизнуть в любой миг – в сад, к речке, в собственную постель, где можно было подумать над пережитым за день. А эта ночь, полная страха и опасностей, смела ту ширму, за которую взрослые прятали от детей свои проблемы. Теперь я разделяла абсолютно все трудности семьи, и мое участие измерялось лишь разницей в физических силах.
За полчаса до этого рокового мгновения я спала, по-настоящему устав от работы. Да, я не путалась под ногами взрослых, а работала. Наша семья выполняла приказ, переданный по радио, – каждому хозяину вырыть земляное убежище на территории своего двора. Вырыть щель. Мы рыли щель. Работать было весело. Устройство необычного дома напоминало детскую игру нашего побережья – строительство халабуды. Наша щель походила на узкий коридор в виде буквы «Г», со ступеньками вниз и нарами для постелей.
Конечно, земляные работы легли на плечи старших, а мы таскали из дому всякие мелкие вещи, необходимые для жизни в период бомбежки. Потом родители, Ната и тетя Галя утепляли глиняные стены старыми одеялами, а папа трудился над ступеньками. Что такое бомбежка, я не понимала, и мне хотелось, чтобы она поскорее началась – так интересно было бы переселиться сюда! Пока мы с Толиком таскали приготовленные вещички, Лялька по малолетству играла в доме.
Щель была накрыта листами из толя, а сверху еще положили пласт земли вместе с петуньями. Ни за что не догадаешься, что там снизу под цветочками! Закончив работу, мы улеглись спать, и я впервые уснула крепко в своей уютной кровати, не подозревая, что это будет последняя безопасная ночь в родном доме.
На мир вдруг обрушился пронзительный вой и мерный устрашающий гул, до такой степени громкий, что все мы одновременно проснулись. Я закричала от страха. Что-то невообразимое творилось за закрытыми ставнями окон. Опасность исходила оттуда, из нашего мирного летнего сада с цветочками. Словно треснула земля и стала с грохотом крушить все сотворенное ею. Стены дрожали.
– Люся, не кричи, испугаешь Лялю, – раздался рядом в темноте мамин голос.– Вставай, надевай туфли. Быстренько из дома!
Спящую сестру, завернутую в одеяло, нес папа, я мчалась за мамой, вцепившись в ее руку. Мы выскочили из дома прямо в ад: земля плыла под ногами, дрожала, как живая, что-то ослепительно сверкало в небе. То были зенитки. Мощный взрыв опрокинул нас на клумбу и тут же подхватил.
Это бомбили мост, а он-то был через дом от нас... Глаза и рот засыпало землей, которая столбом стояла в воздухе. В этом грохоте и свисте снарядов (значение каждого звука мы узнали на собственной шкуре очень скоро) взрослые перекликались от страха:
– Шура, Галя, где вы? – это папа.
– Вася, где Толик? – это тетя Галя
– Наточка, держи покрепче Люсю! – это мама.
Наконец мы скатились в нашу щель, где было потише, но все равно страшно. А вдруг засыплет землей? Думаю, что эта мысль сидела и в головах моих родителей, а не только в моей. Мы приткнулись кое-как, но жизнь всегда все утрясает и наводит порядок.
Через какое-то время я уже не плакала, а тихо дрожала, мама искала место поудобней (неизвестно, сколько просидим), папа утешал маму и тетю Галю, а потом и вовсе заговорил по-деловому:
– Надо будет достать из подвала тот лист железа, что дядя Петя дал для крыши.
К моему стыду, я оказалась страшной паникершей. Бомбежка ударила по моим мозгам и психике.
– Нас всех поубивает, нас убьют, – приговаривала я, охваченная ужасом. Ведь наверху по-прежнему свистело и взрывалось, и выло что-то, чего мое воображение отказывалось принимать.
– Мы все живы, – говорила мама, прижимая меня к своему теплому боку, – сейчас все кончится, не дрожи так! Вон Толик молчит, Лялечка вообще спит, а ты всех пугаешь...
– Так будет всегда? – допытывалась я, не принимая утешений.
Через несколько дней взрослые уже разбирались по звуку, чей самолет летит, а мне было все равно, чей: заслышав гул, я мчалась в спасительную щель без приглашения. Даже днем старалась далеко от нее не отходить. Мне она казалась надежнее дома, потому что летчику не видна. Нас ведь бомбили непрерывно – свои и чужие. Норовили разрушить мост, через который проходила железная дорога. Кто? А кто его знает, всё крутилось возле этого стратегического объекта.
Совсем недавно мы радовались, что живем в таком бойком месте: и река рядом, и мост через нее с трамваем на другую сторону города. И вообще, улица наша на Воронцовке, Шоссейная, считалась местным проспектом, такой была длиннющей и широкой. В самом конце ее располагалась больница – целый городок в парке. Теперь она была переполнена ранеными советскими солдатами после боев – недалеко стоял фронт. Но были уже и раненые жители, попавшие под бомбежку. На правый берег Днепра теперь не пускали без военного пропуска, да и линия трамвайная вышла из строя. Израненный и побитый мост пока стоял. Связь с городом оборвалась, и мы так и не успели попрощаться с семейством тети Лены...
Привыкнуть к бомбежкам я так и не смогла, а вот к остальному привыкла: и спать в душной щели, уткнувшись носом в пахнущую сыростью стенку, и не раздеваться на ночь, и ужинать при свечке, на коленках.
Даже перемены в меню меня устраивали: исчезло ненавистное сливочное масло, хлеб стали мазать подсолнечным, посыпая солью, не стало молока с пенкой, зато мама варила компот – я его обожала. Потом исчез хлеб, но оставались сухари, а что могло быть вкуснее сухарей, смоченных водой вперемешку с пахучим подсолнечным маслом, олией ? Блюдо называлось потапци, так его называли в селе, где родился папа. «Потапци» ели его родители, еще заставшие крепостное право...
Потом и сухари стали роскошью – мама их берегла на черный день. Уже никто не сомневался, что тот наступит очень скоро. Взрослые знали, что наши войска терпели поражение...Происходило непонятное: врагу не оставляли ничего для его прокормки, словно забыв, что в оккупации обречены на голод ни в чем не повинные мирные жители.
Взрывали заводы, топили баржи с зерном, жгли его в колхозах, увозили с хлебозаводов муку, резали колхозный скот. Взрослые об этом шептались, но я пока не понимала их осторожного возмущения... Через много десятилетий правду об этой «акции» напишут (уже в новом веке!) с болью и гневом, но в те годы о таком можно было только шептаться...
Мы все еще надеялись, что нас тоже увезут, приписав к какому-нибудь учреждению. Но вот прошли уже все войска, и дядя Володя, уходя с ними, забежал на минуту попрощаться и успокоить: ничего, мол, страшного, сидите тихо, никто вас не тронет...
Я не замечала, как уменьшается наша детская порция, а вместе с нею и желудки. Исчезли многие вкусные вещи, например, сахар. Как я ждала того момента, когда папа начнет раздавать к чаю сахар-рафинад! Это был торжественный момент: маленькими щипчиками папа раскусывал кусок на множество маленьких, потом отсчитывал – детям по три, взрослым по одному. Чай пили вприкуску. Крошечные кусочки имели запах. Я вдруг обнаружила, что этот запах одуряюще вкусен, куда лучше забытого шоколадного. От него набегала слюна, хотелось не сосать, а грызть эти снежные кусочки, но они мгновенно таяли...
И однажды – ради этого упоительного мига – я по-настоящему согрешила. Грех был осознанный, а потому – настоящий.
Мы спали в щели, потому что с вечера самолеты прилетали и улетали по нескольку раз. Стояла тишина, сырость опускалась на лицо горячей испариной. Я вертелась на своем коротком и твердом ложе, сто раз переворачивая подушку. И вдруг нащупала в изголовье что-то твердое, завернутое в полотняный мешочек. Подтянувшись поближе к нему, я понюхала. Сахар! Пахло любимым рафинадом! Я запустила туда руку и вытащила большой кусок, твердый, как камень, – не раскусить. Пришлось сосать. Это занятие скрасило мне неуютный ночлег, я даже забыла про бомбежки.
Нет, совесть меня не мучила. Я рассудила, что у родителей припрятан где-то еще такой же мешочек, и вообще – всем хватит, а мне надо умнеть. Ната, например, сахар очень любила, раньше ела его ужасно много и говорила в ответ на мою просьбу купить шоколадных конфет:
– Глупая, от шоколада зубы портятся, а от сахара люди умнеют. Он для мозга полезнее. Я питаю свой мозг глюкозой, потому и учусь хорошо.
Так что совесть моя была чиста – я умнела усиленно еще две ночи подряд, а на третью попалась.
– Слышишь, Наточка, мыши? – испуганно сказала мама, едва я нащупала кусочек поменьше и стала его грызть.– Ты слышишь?
Я замерла. Вот тебе на – мама не спит! А сама мне недавно сказала:
– Люся, не вертись, ты мешаешь мне спать.
– Откуда мыши здесь возьмутся? – совсем не сонным голосом ответила сестра. – Сухари-то в доме остались.
– А сахар? Я его на всякий случай сюда перенесла.
– Тебе показалось.
Какое-то время я ждала, пока все уснут, и от нетерпения лизала сладкий кусок. Наконец, усмотрев в молчании добрый знак, с хрустом вгрызлась в твердь.
– Теперь ты слышишь?
– А где ты сахар спрятала, мама?
– У Люсеньки в изголовье.
– Ну, – уже насмешливо сказала сестрица, – тогда мы эту мышку поймаем! Дай мне свечку!
Очередной налет спас меня от экзекуции. Утром обещанный ремень заменили на горячую обличительную речь, из которой следовало, что я не поумнела, а наоборот, стала бессовестной притворщицей, обманщицей и эгоисткой.
– Ты чуть не лишила всю семью и маленькую слабую Лялечку месячного запаса сахара! – добила меня Ната на закуску.
Теперь главной заботой взрослых стало добывание пищи. Слухи о том, что где-то обнаружили не до конца уничтоженный склад при заводе, разносились по всему поселку и поднимали на ноги даже калек.
Я помню, как прибежала тетя Рая и с порога затарахтела:
– Шура, Наточка, Сима, сюда! Замечательная новость! На заводе дают масло! Срочно берите ведра! – Тетя Рая махнула своим пустым ведром. – За мной!
– Так много дают? – изумилась мама.– Боже мой, а Сима в школе! Он спасает наглядные пособия.
– Боже, я так и знала! Кому эти муляжи и таблицы нужны?! Семью бы лучше спасал! Разрешили населению брать масло кто сколько унесет! Прямо из цистерны!
– Из чего? – удивилась мама.
– Масло – техническое!
– Но что с ним делать?!
– Подумайте, какая цаца! Она не знает, что делать с маслом! Картошку на нем жарить! Это ж обычное подсолнечное масло, только не очищенное, им детали протирают! Сливают сейчас эти цистерны, чтоб врагу не достались! Правда, – потише добавила тетя Рая, – лучше бы они нам отдали крупы и все такое, а то – уни-что-жили!
– А мы не отравимся? – засомневалась Ната.
– И ты туда же! Да через месяц вы будете дерьмо свое жрать! Бежим!
Мама осталась дома, сейчас было опасно бросать детей, а Ната вернулась из похода с полным ведром технического масла, ничем не напоминающего «олию». Оно было черное и пахло цистерной.
– Замечательное масло! – хвалила свою добычу тетя Рая, помогавшая Нате донести ведро. – Густое, как мазут! Вы пока не троньте его, а я сегодня же попробую! Если выживу, завтра и приду, чтобы вас успокоить. Пора, Шурочка, кончать с довоенными привычками.
Тетя Рая осталась жива, и мы тоже. Папа соорудил что-то такое – для очистки, и мы даже поделились маслом с соседкой, тетей Ксеней.
Тетя Рая растеряла свою жизнерадостность после того как уехали на войну ее муж и сын. Ей тоже обещали эвакуацию с заводом, но надули, как она говорила, и теперь она жила ожиданием каких- то вестей от своих мужчин, но их не было.
